– Уважаемые граждане! Сегодня мы являемся свидетелями исторического события! Впервые за полярный круг прибыл пароход – чудо мореплавания. Он доставил сюда пассажиров, почту, товары. Этот пароход построил на средства своей компании Александр Петрович Кытманов, а привел сюда капитан Николай Григорьевич Бахметьев. Рейс был не из легких. Но мы убедились, мощные пароходы смогут ходить на Север. Пройдет немного лет, и таймырская тундра наполнится гудками судов, спешащих до Гольчихи или до самого Санкт-Петербурга. Оживут енисейские берега новыми селами и городами, заводами и фабриками. И будет наша губерния жить и процветать во благо России.

В воздух полетели накомарники, послышались крики «Ура!».

– А теперь, дорогие гости и хозяева, прошу всех к столу, – жестом пригласил Киприян Михайлович.

Народ застучал о стол мисками и чашками, требуя долгожданного угощения.

Катюша окликнула приказчиков:

– Ну-ка, братцы, шевелитесь! Уха поспела, пора подавать.

Казаки с мутными четвертями проворно двигались вдоль столов. Кривошапкин, выждав, когда миски задымили ухой, а медовуха запенилась в кружках, крикнул во всю мощь:

– Господа! Тост за государя и его семью!

Михаил Фомич понимал, что это дежурная, приевшаяся, но самая короткая здравица. Его должность начальника Туруханского края требовала подобных слов, хотя они не вызывали у людей восторга. Но они выпили, правда, каждый за свое. Кытманов и стоящий рядом пристав Зверев равнодушно обмахивались платочками от комаров, не реагируя на тост.

– Господа! Комар комаром, а за государя выпить след! – укорил их Кривошапкин.

Киприян Михайлович отпил несколько глотков и искал глазами Катерину:

– Ах, вон она где! Пригубила квасу, а скривилась, точно вина хлебнула, – засмеялся он.

Сотников намекнул ей взглядом и жестами, что надо сделать.

Через несколько минут Катерина возвратилась с двумя накомарниками. Один Сотников протянул Кривошапкину, второй – Кытманову.

– Надевайте, господа, пока лица не опухли от комара. А вы, господин Зверев, простите. Вам не предусмотрели. Ну, завтра что-нибудь придумаем. Хотите, возьмите мой. – И он снял свой накомарник.

Лицо Зверева лоснилось на солнце, будто он потел сильнее других. Комары тыкались в него и отлетали.

– Благодарю! Не надо! Мне гувернантка Мария Николаевна, добрая душа, прислала с чадом отца Даниила деготь. Будто в прохладу окунулся. Теперь терпимо. Хоть в рот не лезут.

Подошел капитан «Енисея». Статный, в белоснежном, военного покроя кителе с блестящими пуговицами, на поясе в золоченых ножнах кортик, полученный им за храбрость в Крымской кампании. Он казался человеком необычайной силы и мощи. Остальные, пожалуй кроме Кытманова, выглядели карликами рядом с великаном. Даже Киприян Михайлович казался худым и нескладным.

Он на правах хозяина посадил Бахметьева за стол:

– Ну, Николай Григорьевич, за ваш приход. За пароходного Колумба Таймыра!

К капитану потянулись руки с кружками. Сотников спросил:

– А ваши матросики могут принять винца за удачный рейс?

Капитан вытер платочком усы, спрятал за борт кителя и, чуть подумав, ответил:

– Пожалуй, могут свободные от вахты. У нас машина работает круглосуточно. Я распоряжусь.

Он поманил пальцем своего помощника.

Несмотря на утомительную жару и комарье, селяне веселились до позднего вечера. Люди потеряли счет времени, убаюканные хмельным застольем. Кого вино успело свалить, просыпались, медленно сползали с угора к воде и плюхались в прохладный Енисей. Потом сушились у костров и снова потчевались хмелем.

Стенька Буторин, уже проспавшийся, но внове хмельной, рассказывал матросам, как ходил на пароходе:

– На паруснике спокойней и надежней. Главное, рыбу не пугает. А ваш паровик – как кузнец молотом по наковальне. Стук – грюк. Весь зверь в округе разбегается, не то что рыба. А дыму! Будто тайга горит.

– Рыба и зверь привыкнут. Человек тем более. Я под стук паровика крепко сплю. Зато в кубрике тепло. И электричество скоро будет, – парировал матрос. – Это не парусник.

– Как ты говоришь? Э-э-элтричество. Что за штуковина?

– Деревня ты, мужик. Это когда замест свечей лампочки стеклянные горять. Понял? Не керосинки. Ни дыму тебе, ни воску. А светло как днем!

– Ты уж, матросик, не заливай! Мы тож не лаптем щи хлебаем-то. Кой-чего в жизни повидали. Но элтричества твоего не знаю! Давай-ка лучше еще тяпнем. Может, и вправду в глазах посветлеет.

Стенька осоловелыми глазами уставился в стоявшего на разливе казака:

– Эй, служивый, освежи-ка души нам с матросиком. Чтоб комар подох.

Они чокнулись, залпом выпили, закусили копченым гусем. Беседа потекла доверительней.

– Ты-то кем ходишь? Штурвальный, что ли, аль шкипер? – Стенька просто не знал флотских званий. – Я на лодке веслами гребу заместь колеса. И руль у меня на веслах. Чуть потабаню – и лодка развернулась. Один и гребу, и рулю. А ты какое дело правишь?

Парень показал руки с забитыми углем ногтями. Вздувшиеся по тыльным сторонам рук вены светились сквозь кожу синевой. Стенька от удивления погладил ладонью бороду и непонимающе уставился на матроса:

– Что-то я, малый, не разумею. Ну, руки как руки, будто на веслах долго сидел. Ладони вздутые. А ногти? Чернее земли!

– Кочегар я. Слышал о таком? С топкой управляюсь. С лопатой. А топка – сердце парохода.

Матрос похлопал себя ладонью по левой стороне груди.

– Котел погаснет, и махина становится корытом. Разве что по течению ее может нести.

Рыбак сконфуженно смотрел на матроса стекленелыми глазами и виновато моргал, будто просил прощения:

– Ты уж прости, браток, не разглядел, что ты сердце. Я думал, ты только швабру в руках держишь до мозолей да швартовы отдаешь. Недотепа я в этих делах. Давай еще по кружечке.

На другом конце длинного стола восседала приехавшая и местная знать. Кроме пристава Зверева, никто не увлекался вином. Не доверяли друг другу. После медовухи пили чай маленькими глотками, курили трубки, беседовали о назревших делах.

– Надо, Михаил Фомич, подумать о фельдшере. Тундра на тысячи верст, и нет лекаря. Шаманы еще кое-как лечат тунгусов, а пришлые люди – кто во что горазд. Мрут от пустячных хворей. А моровая язва приключится! Тогда – конец! Особенно страдают крестьяне низовского и затундринского обществ. Надо губернию тревожить, – настаивал Сотников.

– Писал, не раз! Сам трижды был у губернатора. Сетует, денег нет. Казна пуста. Я по школе вопрос ставил. Жди, говорит, лучших времен. А фельдшера вам не положено.

Киприян Михайлович почесал за ухом прямо через накомарник:

– Когда ж эти лучшие времена настанут? Может, вообще оставить этот кусок Русской земли, которую мы, казаки, по крупицам собирали до кучи, чтобы цвела империя под двуглавым орлом? Как думаете, Михаил Фомич?

– Оставлять ни в коем разе нельзя, Киприян Михайлович! Только оставим, тут сразу англичане будут. Они еще в далекие времена в Мангазею хаживали за пушниной. Хорошо, что царским указом наложили запрет для иноземцев. А то бы и нас достали.

Александр Петрович по-прежнему сидел в раздумье, но после слова «англичане» встрепенулся, выпрямил мощную спину и постучал слегка кулаками по столу. Посуда задрожала, заколебалась налитая в чашки медовуха.

– Если они пронюхают про уголь и медь, сразу полезут через льды. У них пароходы мощные. Начнут заключать концессии. Но пока жив Кытманов, ноги их тут не будет. Мы сами с усами.

Он улыбнулся, расстегнул пиджак, расправил плечи и добавил, глядя в глаза Сотникову:

– Если мы с тобой об угольке дотолкуемся, тогда и школа, и фельдшер – все будет! Дудинское городом станет! Енисейск затмит. Пристань соорудим и для пассажирских, и для грузовых судов. Тут и отстой, я смотрю, хороший будет у Кабацкого. Верно, Николай Григорьевич? – обратился к капитану.

– Да! У Кабацкого всегда затишье, когда на фарватере беляки гуляют. Остров волну гасит.

Благочинный Власьев вслушивался в разговор и норовил вставить слово.