Коле расхотелось в «Пиццу», он отстал и поплелся к Триумфальной арке мимо коммерческих киосков. Взгляд его был рассеян, но вдруг… Так, господа, бывает только в плохих пьесах и кинофильмах. И еще в жизни. Я говорю о неправдоподобных совпадениях и случайностях. Вообразите, в витрине киоска на этикетке одной из бутылок, в кружочке, отороченном лавровым венком, Коля увидел… не веря своим глазам… поясной портрет своего беглеца, своего… Хуссейна, своего… как ни называй, а это был ОН. Из своего кружка на этикетке Он смотрел нагло, как хозяин положения. Но больше всего Колю возмутило, что Хуссейн был облачен в галстук-бабочку, как какой-нибудь шоумен.

«Ну, хмырь, вон куда ты подался… ну-ну, гад; ладно, ты у меня еще ответишь» (он приблизил лицо к этикетке и прочел: «ЛЕГКОЕ ДЫХАНИЕ. ЛИКЕР. 24°». И чуть ниже: «ПРОИЗВОДСТВО КИЧХОКОВ КОРПОРЕЙШН». И еще на английском языке: «MADE IN RUSSIA». И это Коля знал благодаря Нининым аудиокассетам. Почему-то последняя строчка его особенно потрясла.

— Я тебе дам маду рашу, — вслух сказал он. — Я тебе, долдон, покажу. И фамилию сменил, гад, ничего-о, ничего-о.

Он вдруг осекся, потому что ему показалось: Хуссейн в своем овальчике скривился и показал ему дулю.

Глава IV

Ты будешь любить воду, облака, молчание, ночь, страну, которую ты никогда не увидишь, возлюбленного, которого ты не узнаешь. Ты будешь любить чудовищные цветы, потрясающие волю ароматы, кошек, замирающих на фортепьяно и стонущих, как женщины, голосом хриплым и нежным.

Ш. Бодлер. Дары Луны

1

В день свидания с Афродитой у Уда было запланировано интервью на телевидении, затем презентация в Доме журналиста ликера второго поколения, но самое главное — поездка в Московское Дворянское собрание: Юджин получил задание, чтобы боссу стать дворянином. У Лапикова, конечно, были основания ревновать Юджина Манкина, часть любви и благодеяний шефа тот оттянул на себя, но, с другой стороны, нельзя было отказать этому полуирландцу в многочисленных талантах. Тот умел не только проводить и реализовывать мероприятия, он умел их придумать. И конечно, не было ему равных в сочинении речей и статей.

Босс увидел этого Манкина однажды по телевизору в передаче «Пресс-клуб», и он ему сразу понравился: нервный, неулыбчивый, дерганный, видимо, талантливый, и с тем столичным апломбом, который на таких, как Уд (с умом, но без образования), производит неотразимое впечатление.

У Манкина был дар занимательной и безостановочной говорливости, что больше всего подкупило обделенного природой Уда. Манкин мог говорить днем и ночью, спросонья и натощак, с трезва и с похмелья, в студенческой аудитории и перед ветеранами труда. Уд заболел идеей нанять его себе в штат. По его заданию Лапиков разузнал про него все.

— Ну что он… это… — косноязычно тянул босс. — Если… ну… одним словом если сказать?

— Неподкупный, — сказал Лапиков.

— А что у него… это… зовут его… нерусский, что ли?

Лапиков рассказал, что за год до рождения Манкина в 1957 году в Москве был Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Будущая мать Манкина комсомолка Валентина Манкина в суматохе фестивальных интернациональных чувств отдалась какому-то симпатичному североирландцу, а он под большим секретом ночью на седьмом этаже московского дома на никогда не затихающем Садовом кольце поведал ей, что он террорист, борется за отделение родины от Англии и все такое.

Валентина отдалась террористу наполовину из страсти, наполовину из идейных соображений солидарности с его справедливой борьбой. Фестиваль кончился, борец уехал, Валя зачала. Через положенное число месяцев Валентина родила мальчика. Попытки матери известить Юджина (так его звали) об его отцовстве ни к чему не могли привести, даже если б Валя решилась: еще в Москве он не оставил ей никакого адреса, ссылаясь на нелегальное положение, слежку, конспирацию и т. п.

Так и рос на Садовом кольце этот полукровка, которого мать назвала в честь отца Юджином, хорошо учился в школе, посещал при Доме пионеров секцию с гуманитарным уклоном имени Джанни Родари, потом закончил что-то высшее (чего пока служба информации Лапикова не выяснила) и на заре горбачевской перестройки объявился на страницах столичной печати с блестящими и разоблачительными статьями против партноменклатуры, за гласность и т. п.

— Его ко мне надо, — сказал шеф. — Любые… это… условия. Понял — нет?

— Он не согласится. Он где-то в одной статье назвал вас «этот хитрый винодел».

Лапиков хотел ввернуть матерное слово, но воздержался. Вообще-то босс сам нецензурно не ругался и не любил, когда ругаются слуги. Тут было то объяснение, что в русском языке 99 % матообразующих выражений составляет известное слово из трех букв, а Уду было бы неприятно, что слуги поминают при нем это слово всуе.

— Набери его, — сказал Уд. — Скажи, это… ну, чтоб на меня… это… работал.

Лапиков взял сотовый телефон. Юджина не было на месте. Сам Уд знал за собой тяжелый недостаток речи, поручил Лапикову поговорить с ним и уломать журналиста. Дня через три Лапиков доложил, что тот отвергает все предложения и самое большее, чего удалось добиться, — его согласия «на встречу лично с вами, без посредников, с глазу на глаз, на нейтральной территории».

— Это чего? На Канарах… это… что ль?

— Нет. Ни в вашем офисе, ни в его редакции.

— А где?

— Ну хоть в египетском зале Музея изобразительных искусств.

— А где… это?

— В Москве, на Волхонке.

— Ну… давай… это…

Тогда Уд еще не умел говорить и мямлил, как слабоумный инородец.

Назначили на 10.30, когда в музеях мало народу. Уд уже стоял у стенда со скарабеями, когда в зал вошел Манкин. Поначалу разговор шел напряженный. Уд разочаровал журналиста, Юджин заскучал от незлобивого презрения, как всегда, когда судьба сталкивала его с весьма распространенными в этой стране уродами косноязычия. Единственное, что удерживало его внимание к Уду, это интерес догадаться все-таки, кого он ему внешне напоминает. Допереть.

— Нет и еще раз нет, Уд Николаевич, — повторил Манкин. — Я в деньгах не нуждаюсь, тем более такой ценой. Свои речи и статьи я привык подписывать собственным именем. И кстати, что у вас за имя? Что-то хакасское? Бурятское? — Он тонко улыбнулся. — У меня в зачетке в свое время часто ставили это «уд», но ваш «Уд», похоже, из другой оперы…

Уд промолчал. Юджин обиделся и снова повторил, что ничего писать за него не будет.

— Я не только… это… про это… — мычал Уд.

— Уж не помышляете ли вы о том, чтобы я со страниц своей газеты лоббировал ваши алкогольные напитки и бетонные перекрытия? — Он задрал голову и захохотал, при этом его кадык дергался.

— Не то. Мне — это… меня натаскать надо.

— Что-о? — Манкин, кажется, понял. — Приобрести шарм? Произносить спичи? Войти в истеблишмент?! Составить цвет новой элиты? — Он бросил взгляд на винодела и понял, что тот «поплыл» от благоговения перед его краснобайством, которое ему, Юджину, ничего не стоило. — Так я вас понял?

Уд кивнул.

— И вы хотите, чтобы я посвятил этому какую-то часть своей жизни? Я, который патологически эгоистичен и честолюбив и даже не удовлетворяется славой первого журналиста России?! Да вы отдаете себе отчет, КОМУ вы это предлагаете? — Он налился почти зримым самомнением. — Да я — запомните это — ни для кого не могу быть средством. Я могу быть только целью!

— Понимаю, Юджин Юджинович, — сказал Уд, собираясь продолжить, но Манкин вдруг оторопел: его никто еще так не называл, да и отчества его, собственно, никто не знал. Уд, воспользовавшись эффектом, смотрел на него умными покупающими глазами.

— Мне не нужна твоя свобода, твое время, — сказал Уд неожиданно связно. Он погладил рукой статуэтку древнеегипетского писаря. — Я хотел сделать тебе предложение. В обмен на несколько писательских услуг. Я задумал большое дело. Мне нужно изменить имидж. Я знаю, что нет суммы, которая могла бы купить честного человека. Но есть ценности, перед которыми он бессилен устоять.