Листья легли словно оспа на твое лицо, когда ты решил стать самым никчемным, самым последним, самым бездомным. И сразу же в этот миг в село вкатилось и пошло плясать колесо с ободом раскаленным, рассыпая костры, сеновалы, морды, сдвигая фьорды в Господень лик. Оно дотла спалило крыльцо, на котором стояли старуха твоя и старик. И народам стало холоднее еще. И девушки вымыли лица кислым борщом. И Хельга сказала, сейчас для тебя, холуя, по самой тонкой нитке пройду голая я. Для рождественской для тебя открытки. Для постройки нового корабля. И слезы раскаянья Хельвига, словно две огромных улитки, скатились на землю. И их приняла земля. Зимою любая одежда невелика. Бабка пряжу пряла и забылась глубоким сном, смешала с шерстью лохматые облака, зацепила свой локон веретеном. Десять внуков было у нее, шесть сыновей и молитва на северные острова. До последних, до Вавилонских кровей распустилась ее смерти канва. Хлопьями она рассыпалась ниц, чтобы ты напоследок зашел. Когда тени тяжелых спиц раскачивали престол. Хельвиг на пороге стер каблуки. Теплей, чем родная мать, получился свитер. На нем две женских руки ждали царя обнять. Швырнешь в долину горсть, черную горсть: в деревнях черными сапогами запляшут смутьяны. Из горла у песни щучью кость достанут зашивать свои раны. Народы облокотились на твою трость, в карманах их пиджаков висят стаканы. Швырнешь россыпь криков, стаю скворцов вернешь желуди перебрать на хозяйской риге. В чей череп ложится тяжелый нож, не разобрать в многоголосом крике. У плетня топчется молодежь, Хельвиг смотрит взглядом ханыги, как, сбитая ногтем, платяная вошь вгрызается в переплеты Великой книги. Солнце слезится в глазах, будто чистят лук, по углам шуршит пестрой курицей тишина, обволакивая паклею каждый звук табачного кашля в полынных парах вина. Дом исхожен народами, пыль соленых сапог отпечаталась прибоем в песке. Кроны каштанов раскачивают потолок и роняют рыбацкие сети на чердаке. И душа шелушится, словно луковица в тепле, все пытаясь открыть глаза, ее глубина исчезает в сыром дупле, сшибает прелью, словно солдатская кирза. Но тебя нигде нет. Только вот старость твоя, в светлом капище выставленная напоказ, принимает любого вошедшего в сыновья, благословляет, не открывая глаз. Твоя старость словно повадка лисья — ускользнуть… оставить в тоске, оказалась легка, как осенние листья, качающиеся в гамаке. Ранней весною твой мрачный народ воспламеняется как кислород. ………………………. Насмерть стоит, но идет напролом, не пережив векового надлома, солнечным щедро пригретый теплом, шарит и шарится, как помелом, или шуршит, как сухая солома, сгорбленно прячась за каждым углом. Грубый, взъерошенный, жаждущий хлеба из золотых государевых рук, ваньку ломает, ломает каблук, выбравшись зверем из снежного склепа. Падает навзничь и смотрит на небо вдребезги битым зеленым стеклом. Радостно чавкает рваный сапог в трудной дороге до отчего дома. Утлый ковчег и прогнивший чертог в поле чернеют почти незнакомо. Я бы вернулся к вам, если бы смог, перегорев от хмельного кошмара, чтоб с языка, как с глухого амбара, всей колокольною страстью удара праведным словом сорвался замок. Разомкнулась ночь с четырех сторон. Ведьмы у царя умыкнули сон. Погрузили сон в голубой мешок, на продажу свезли в Ежевичный лог. В Ежевичном логу мельница стоит. Эта мельница никогда не спит. Колесо ее двигает река, что течет с горы не года – века. Мельник медленный – кости как дрова. В бороде его прячется сова. И клубится туманом мука в башке. Царский сон копошится в льняном мешке. Он, не названный гостем здесь дорогим, недоволен платьем своим плохим. Подавай ему тонкий батист – не лен. Рассердился старик на капризный сон. Семь ночей и семь бесконечных дней тер он царский сон между двух камней. Источился в снотворный сон порошок, разлетелся на запад и на восток. Замыкалась ночь с четырех сторон. Половина земли погрузилась в сон. Только царь по державе один бредет деревнями, где дрыхнет его народ. Нагадала гадалка, что он уснет, если сон свой по перышку соберет для подушки своей, словно хлеб в суму, по стране в каждом божьем ее дому. Вот и ходит бедняга из дома в дом, словно вор промышляет чужим теплом. И еще ему десять лет ходить, свое царство хмельным шепотком будить. И к тебе он однажды в избу войдет. Пух лебяжий в густых волосах найдет. Улыбнется устало в глухой ночи, и хозяйский огонь разведет в печи. |
