- Еще Арсик меня вчера утешал: папа вспомнит, папа вспомнит! Так ты ему скажи, что вспомнил.
- Юля, так я ради кого хлопочу, тебя уговариваю! Ради сына! Мне капитана не видать, сказал начальник училища. Ты только скажи им, что больше не веришь! Если б был я какой-нибудь плотник, а я офицер. Они думают, что в случае войны на меня нельзя положиться...
Корни этого разговора таились в том, что на Стахановской уже начали сносить дома. Если мы весь длительный процесс переселения сожмем до мига, то мы увидим, как лопаются дома, лопаются и рассыпаются, как старые хитиновые панцири куколок, а люди, как бабочки, летят с захваченным дыханием в новые жилища на Нагорном. Если Юля откажется идти к генералу... то что: он получит отдельную квартиру. Но сначала нужно развестись, решил Сергей.
- Ты хочешь... все расколоть? - Юля поняла: чтобы утонуть, можно не искать воды, она уже начала тонуть, не сходя с места. Она схватилась за бутылку... угловатый кусок водки разодрал у нее все внутри, она склонилась к новехонькому белому столу (бреду местной промышленности) и прошептала нелепо, с точки зрения Сергея: - Надо было нам повенчаться.
- Не-ет, это ты семью раскалываешь, - с водочно-мягкой укоризной сказал Сергей. - У вас ведь черным по белому написано: послушание! Жена да убоится мужа своего.
Юля схватила бутылку и разбила ее о череп, но не мужа, а о череп гири в углу.
Он изобразил испуг, переплел пальцы, посмотрел на нее сквозь них, а про себя подумал: это все хорошо, пускай побуйствует.
- Ты помнишь, Юля, подполковника Арочко - ездил с нами за грибами в прошлом году? Так вот, его заставили развестись с верующей женой. И получил полковника!
- Значит, и ты променяешь жену на звездочку? Да, Сереж?
- Не на звезду, а на судьбу.
- А ты не горячись, ты подумай... с одной стороны, звание, с другой семья. В какой стороне больше судьбы? - жалким голосом спрашивала Юля, наливая мужу еще одну стопку (может, он просто недопил).
И в самом деле, после очередной стопки Сергей стал мягче, наступил многозначительно ей под столом на ногу, стал уговаривать тоскующим голосом: мол, что - пойдешь к генералу, скажешь все, что надо?!
Чтобы заткнуть наступившую тишину какой-то звуковой затычкой, она стала "громко" бросать осколки бутылки в эмалированное ведро для мусора. Затем пошла в детскую будить сына: пора в детсад. Сергей пошел следом и все нудил: что внутри - никто не проверит, ты на словах скажи, что отказываешься от всех икон и свечек...
Он это говорил вечер за вечером, а в голове у него уже так и сяк расставлялась мебель в отдельно взятой однокомнатной квартире. Независимо от жены и сына.
Юле приснилось, что ее вера - это голубая пунктирная линия со стрелкой - она движется. А Сергей пытается остановить движение, но стрелка обходит его и продолжает лететь дальше.
В душе Юли отпросилась отдельная выгородка, где все металось: надо пустить все на самотек, выждать, может, обойдется, нет, не обходится, муж снова за свое, ну, святый отче Сергие Радонежский, пропустил ты моего Сережу, а я каждое утро молюсь тебе, но на самом-то деле не мог ты ничего пропустить. Каждый сам выбирает.
За выгородкой в душе еще осталась та часть, с помощью которой Юля работала, суетилась по хозяйству и воспитывала сына. В один из сон-часов девушки из детского комбината побежали за косметикой, и Юля вдруг увязалась за ними. Ей казалось, что в зеркале ее лицо потускнело, и вот с помощью помады и туши она довела его до уровня нормальной яркости. "А для всего мира еще косметику-то не придумали, для таких вот случаев... умиротворяющую! Когда восприятие дает сбой. Если б можно было подвести облака или подкрасить тротуар! По слухам, водка может служить как подмалевок жизни... но для меня это не подходит, я знаю".
И всю вторую половину дня, после сон-часа, Расим (у Юли была старшая группа - шестилетки) ходил за нею, как Чингисхан за Европою:
- Юлия Петровна, вы сейчас так хорошо выглядите! Так хорошо-о...
- А вы сейчас очень... Юлия Петровна, красиво!
- Вы всегда так приходите, Юлия Петровна, всегда.
Видимо, горячая татарская кровь делает мальчиков рано восприимчивыми к женской красоте, в то время как русские шестилетки по-прежнему бродили по группе, и на их лицах уже читалось, что они начинают страдать от извечной и всем надоевшей тоски...
Один лишь Василь Васильич ничего не заметил, потому что недавно он притормозил возле юно-вечно-женственной медсестры (хотя, если по-другому перевести Гёте, то получится "вечная бабскость", ведь "войбэ" - просто "баба").
В то же время Юля вскользь прощалась с родной улицей Стахановской.
- Вот тут у нас место называлось "черемуховая отвага".
- Почему? - спрашивал Арсик (его устраивало, что мать не молчит, как недавно было целых два дня).
- А трудно на такую старую черемуху залезть... А еще гуси у нас былиполудеревня ведь. В городе уже никто не заводит гусей. Знаешь, Арсик, у них такие жесткие крылья - пару раз я получала! Как палкой ударили. В детстве гусак меня отгонял от гусят, потом гордо возвращался к гусыне, выпятив грудь. Она долго сидела весной у нас под кроватью на яйцах, сто раз соломки перекладывает, беспрерывно шебуршит, хлопочет, интересно наблюдать.
- А в туалет тут же?..
- Нет, разве она будет возле гнезда делать туалет! На улицу просилась. Бывало, средь ночи как закричит, но перед этим яйца закроет соломой, а я уже по этому копошению знала: сейчас попросится. И днем выходила. Гусак у нас был такой!.. Зовет ее, кричит, а потом пляшет, когда она выйдет. Ногами так перебирает.
- А папа перед тобой плясал, помнишь, гордо выпятив грудь?
- Яйца гусыня все время тоже перекладывала, чтоб не перегревались. Из середины - на край. Наконец она начинает переговариваться с гусятами, которые вылупляются, стучат изнутри. Когда гусенок вылупится, он по ней ползает, верещит. Но тупые несколько эти гуси: я их кормлю, а они меня клюют все время, то в ногу, то в руку, если я во сне с кровати свесила. Не запоминают. А может, наоборот, умные: знали ведь, что через три месяца мы гусят заколем на мясо. По одной птице в день я ощипывала, пока теплые тушки, иначе шкура вместе с пером рвется, тушка кровоточит, трудно...
- А мы гусей заведем... когда-нибудь?
- Заведем, возможно, собаку. Волчок наш совсем стар, бедный, доживет ли до переезда, не знаю.
Волчок не дожил. Похоронили его в дальнем углу огорода, а в конуру поставили букет цветов - по просьбе Арсика. Странно, но они долго-долго не засыхали: два георгина и два люпина!
А Сергей уже выпивал не по две-три стопки, а по пять-шесть. Порой выйдет покурить за сарай, упадет в грязь, так и заснет, а утром Юля очищает его брюки, как яичко: по кусочку грязи отколупывает и вспоминает все одну и ту же сцену: два юноши несли на руках девушку - через лужу, и девушка счастливо-удивленно-смущенно смеется. Так Юле легче было терпеть, если вспоминать про хорошее. У нее на работе женщины говорили, что мужики бывают двух видов: плохие и очень плохие. А у Юли рос сын, она не хотела так уж вот думать - совсем отрицательно... Отец был - покойничек - выпивающий, но нечасто... И работящий! А если Арсик будет в Сережу? Который только выпьет побольше, сразу: "Я вам всем покажу! Вы у меня поплачете! Мало не покажется!"
"Господи, что делать мне? Ты же говоришь, что жена прилепится к мужу, а сейчас я с треском отдираюсь от него?" Ответ пришел такой (хотя и без слов): "Вот, допустим, ты возле болота. Но знаешь, что одна тропинка есть сухая, надежная. Так если сама полезешь в топь, то не жди, что кто-то тебя остановит. Сама понимаешь, куда свернула".
Варя по письмам подруги давно поняла, что происходит что-то несообразное, хотя прямо Юля ничего не сообщала. Но если раньше у нее любимое слово было "прозрачный" (осень прозрачная, весна тоже прозрачная, хотя где там, в Перми, что прозрачное, Варя не могла вспомнить), то теперь чаще замелькало слово "тусклый" (дни тусклые, глаза у Сергея тусклые - хотя Варе они всегда такими и казались). Наконец Юля прислала толстый конверт с подробностями:
