Все это не имело прямого отношения к делу. Но вот дальше: «…Президиум Верховного Совета СССР (указ от 4 мая 1947 г.) установил ответственность за Н. о разбое и особо тяжких случаях хищения социалистической собственности».

Вот это уже как раз наш случай. «Особо тяжкое хищение».

Надо идти в милицию. Но прежде я найду Адарова и скажу ему так: «Или мы идем в милицию вместе и отдаем пелену, или я иду один». Пусть выберет.

Наконец зазвонил телефон.

— Ну вот, — сказал Котляров, — записывай. Адаров Григорий Петрович, студент-заочник третьего курса гидрологического факультета. Живет два дня в общежитии студгородка. (Я так и думал!) Измайловский проезд, дом 16, корпус 9, комната 341. Сдает два экзамена. Позавчера сдал политэкономию и сегодня сдает гидросооружения.

— Когда и где?

— На кафедре. В главном корпусе. Начало в двенадцать часов. Начали уже.

— И больше у него экзаменов нет?

— Больше нет.

(И это следовало ожидать!)

— Послушай, в чем дело? — закричал вдруг Васька. — Ты можешь мне сказать, хоть в двух словах? Я же знаю тебя — дурака, донкихота! Обязательно чего-нибудь наколбасишь. Что это за тяжкое преступление? И что тебе там надо?!

— Вася, Вася… — поддразнивал я его. — Проректору не к лицу так волноваться. И потом, что за тон, что за жаргон? Приходи ко мне вечером, я тебе все расскажу. Прямо сюжет для детективного романа.

— Слушай, брось ты ерундить, — захлебывался от волнения мой друг. — Я тебе приказываю, слышишь, приказываю немедленно приехать ко мне. К тому же речь идет о нашем студенте. Понял? Я тебя жду.

— Да, — сказал я, — как раз я сейчас еду в институт.

Одев плащ и старую кепку, я вышел на улицу.

Однако к проректору я не попал. Не успел еще подойти к институту, как увидел выходящего из него Адарова. Отвернувшись, я поднял воротник плаща. Григорий зашагал к станции метро. Я за ним. Понимая, что занимаюсь всего лишь игрой, я, тем не менее, не мог отказать себе в этом удовольствии. Так уж, видимо, устроен человек. Я вспомнил, что еще Шиллер говорил; «Человек играет только тогда, когда он в полном значении этого слова человек, и он бывает вполне человеком лишь тогда, когда играет». Парадоксально? Может быть. Но к данному случаю подходило.

Я проследовал на некотором расстоянии за Григорием: Адаров спустился в метро и доехал до станции «Парк Победы». Поднявшись наверх, он направился к студгородку. Когда он собирался уже толкнуть стеклянную входную дверь, я окликнул его.

Адаров обернулся, и я не узнал его: увидел совсем другое лицо, лицо, перекошенное злобой, оскаленное, жестокое.

— Чего тебе надо? — медленно, сквозь зубы, проговорил он, когда я подошел.

— Хочу поговорить.

Он минутку подумал и спросил:

— Паспорт у тебя есть?

— Есть. А зачем он?

Григорий кивнул в сторону корпуса.

— Не пустят без паспорта.

Когда мы подошли к дежурной, он сказал, что я иду заниматься. Дежурная отобрала мой паспорт, и мы оказались в лифте. Ехали молча. Лифт остановился на десятом этаже. Пропустив меня вперед, Григорий хлопнул железной дверью и пошел по коридору. Я последовал за ним. В комнате номер 341, которую он открыл, никого не было. Он сел на кровать, я на другую — напротив него.

— Ну что? Что тебе надо, сука?! — проговорил он угрожающе. В сузившихся глазах жгучая ненависть.

Игра кончилась. Мне стало не по себе. И он это видел.

— Где пелена? — спросил я твердым голосом, не очень-то веря в свое спокойствие и мужество.

— Зачем тебе?

— Или пелена, или милиция, — с трудом выдавил я из себя, хотя фраза была заготовлена совсем другая и смысл ее должен быть иной.

— Я ее продал.

— Продал?! Кому? За сколько?

— За пятьсот. Где ты был раньше, сука, со своими пятьюдесятью тысячами?!.. Могу дать тебе двести.

— Мы должны получить ее обратно. Деньги при вас?

— Возьми половину, — сказал он.

— Я иду в милицию.

— И не боишься? Я ведь не один…

— Не понимаю вас, — пожал я плечами. — Я предлагаю вам вернуть пелену, выкупить ее обратно. В этом единственное ваше спасение, а вы сами лезете в петлю.

— Не понимаешь? Ты все понимаешь, гад. Хочешь быть чистеньким. Тебе почет и уважение, а мне вышка?! Этого не будет, учти. Я таких… Пусть я сам… Но и тебя… Мне уже терять нечего.

Вспоминая потом эту сцену, я удивлялся себе: почему я и в тот момент ничего не понял? Видимо, его рассказ о том, как досталась ему «Богоматерь Владимирская», рассказ, снабженный такими точными деталями, как бабушкин сундук, «тряпочка» и бутылка красного, настолько прочно засели в моем сознании, что я не мог уже подумать о другом способе приобретения пелены.

— Вы напрасно так волнуетесь, — сказал я. — и, главное, из-за чего? Из-за денег. Не было этих денег и не надо!

— Ну ладно, — сказал он. — Если ты такой добрый, поедем. Может, и вернут по-хорошему. Сейчас он как раз там.

Мы спустились на лифте вниз, я забрал свой паспорт, и мы вышли.

— Куда мы едем? — спросил я, когда мы зашагали от общежития к метро.

— В магазин «Бронза», — буркнул Адаров.

В метро мы не могли разговаривать, но когда вышли на Невский, я попытался узнать: кому он продал пелену и можем ли мы получить ее обратно прямо сегодня, сейчас. Но Григорий упорно и зло молчал. Разозлился и я. Разозлился на себя. На кой черт мне все это надо! Я рад уже был плюнуть на него и идти прямо в милицию, но тут мы пришли.

В антикварном магазине «Бронза» народу собралось много, магазин битком был набит. К прилавку не подойти. Люди смотрели на статуэтки, подсвечники, шандалы, лампы, рамки для портретов и на самые различные предметы, начиная от маленькой пепельницы и кончая огромными каминными часами. Смотрели через головы других и, увидев понравившуюся вещь, пробивались вперед, вставали у прилавка во второй ряд и терпеливо ждали, пока очередной счастливец, держа свою бронзу над головой, не отойдет от прилавка. Тогда на его место пытались встать сразу двое, и одному из них это удавалось. Они громко переговаривались на английском, французском и немецком языках, но чаще всего здесь слышалась финская речь.

Григорий огляделся и подошел к парню, стоявшему налево от входа в магазин, там, где на полу были свалены люстры и народа толпилось поменьше.

Я услышал, как он тихонько спросил у парня:

— Где Сережа?

Парень презрительно оглядел его и ответил громко и развязно:

— Покупает себе носки в желтую полоску.

Мы вышли, перешли улицу и вошли в Гостиный двор. Бесцеремонно расталкивая посетителей, Григорий прошел отдел игрушек, отделы детской обуви и одежды и остановился перед галантереей. Тут он показал на группу мужчин из четырех человек, стоящую в конце прилавка, там, где не было покупателей.

— Вот тот, толстый, — сказал Адаров. — Сережа его зовут. Иди.

— А вы что, не подойдете?

— Здесь постою. Вчера я ему продал. За пятьсот. Иди, — и он подтолкнул меня плечом.

— Пойдемте вместе, — я боялся, что он сбежит.

— Иди, говорю. Так лучше.

Я подошел к тем четырем и остановился около них. Указанный мне человек замолчал, и все четверо молча уставились на меня.

— Можно с вами поговорить? — обратился я к полному и, как оказалось, молодому еще человеку. Ему было около тридцати, не больше. Одет он был в сшитый по его фигуре джинсовый костюм. Холеное, неподвижное лицо, проницательные глаза умного и уверенного в себе человека. Весь его облик внушал ощущение силы, воли и авторитета. Так мог бы выглядеть руководитель крупного строительства, директор завода, начальник какого-нибудь геологического управления или кинорежиссер, наконец.

— Пожалуйста, — ответил он, ничуть не удивившись, словно он здесь только для того, чтобы отвечать на вопросы покупателей.

Трое остальных тоже спокойно смотрели на меня, но в их взгляде можно было прочесть затаенное любопытство. Широкое же лицо Сережи выглядело совершенно непроницаемым.