Дед верил в чудо: повернет фронт вспять и снова обтечет пасеку, как заколдованное место. А если и заметит какой недобрый глаз — пчелки опять постоят за себя. И он останется при деле. А пока жил тревожно и тоскливо. В бессонные ночи смотрел на сплошные зарницы, ждал, когда они будут ближе и ярче.

Как-то внук принес весть: на глазах томинских баб (Томино далековато от фронта) наши танки побили множество оккупантов, пожгли их машины, а сами, невредимые, скрылись. Только одну беженку ранило.

Старик и сам слышал грозные раскаты взрывов в той стороне. Проводив внука, подолгу смотрел на клеверное поле. Оно близко подступало к небу, потом опускалось к реке, у которой редко гнездились деревни Лукашино, Томино, Ключи.

В сумерки дед Игумнов услышал далекий рокот мотора. Вышел за омшаник, прислушался. Шум приближался, и скоро со стороны клеверного поля на фоне неба вырос четкий силуэт танка. Он стремительно приближался к пасеке. У омшаника резко повернул и стал. Из провала переднего люка донеслось:

— Отец! Один здесь?

Старик подбежал.

— Вы, стало быть, ребята, наши? — не сразу понял, о чем спрашивают, но быстро спохватился: — Один! Один! Никого тут боле нет!

Из люка показался танкист. Устало сказал:

— Это хорошо. Водички бы нам…

— Водички? Это я мигом!

Дед побежал к омшанику. Давно не бегал так резво. Вернулся с увесистой корчажкой.

— Вот вам кваску, ребята.

— Кваску? Это хорошо. Давай кваску.

Танкист потянул руки, но почему-то не к посудине, а когда дотянулся до нее — от неловкого движения квас сплеснулся.

— Ослеп, парень, — упрекнул дед.

— Угадал, отец.

Только принимая обратно недопитый квас, по неверным движениям парня дед понял смысл последних слов.

— Не пойму, солдат, и вправду… ослеп?

Танкист показал в люк.

— Глаза у меня там.

— Где?!

— Увидишь… Помоги.

Как ни осторожно вытаскивали из машины Измайлова, тот тяжко стонал. Его черные, в обгорелых лохмотьях руки безжизненно свисали.

От великого сострадания дед выдохнул:

— Э-эх!

Сергей недовольно спросил:

— Что воешь, отец?

— Так ведь как же!.. Не приведи господь…

— Брось, отец, ты моего Борьку не знаешь. Самый боевой парень. Боря, слышишь?

— Слышу, — тихо откликнулся радист.

Старик опасливо заглянул в люк.

— С вами еще кто аль вдвоем?

— Были.

— Ага, были… — Старика немного трясло. — Может, медку вам, хлебца, ребята?

Сергей пошарил рукой, дотянулся до плеча пасечника.

— Подожди. Должен предупредить тебя, отец. Скоро нагрянет сюда фриц. Нам он не страшен, а вот тебе…

— И не думай про меня! — запротестовал дед.

Водитель вздохнул.

— Борьке худо. Борьке отдохнуть надо.

— И не тревожь Борьку, не тревожь!

— Спасибо тебе.

Старик сходил за хлебом и медом. Подошел неслышно. Сергей сидел у изголовья друга. Тот тихо говорил. Прислушался дед: не о ратных ли подвигах своих говорят танкисты?

— …Сказать тебе, что небо сегодня особенное? Нет… Обыкновенное небо.

— Пахнет цветами. Где-то рядом много цветов.

— Шиповник рядом. Обыкновенный шиповник.

— А, шиповник… Вечерняя зорька с какой стороны?

— Сейчас — за машиной.

— А я думал, что мы на нее ехали…

Старик подал голос:

— Медку, хлебца отведайте, ребята.

— Давай, отец, давай, — оживился Сергей. Почувствовал в руке ломоть хлеба; струйка меда потекла по ладони. — Я сам. Борьку покорми.

Измайлов от хлеба отказался, но меду немного поел.

Сергей рассказал старику:

— Отбились от своих… Товарищей потеряли. Снарядов нет, бензин на исходе. Вот так-то, отец… Но в общем — порядок…

— Так, так, — нетерпеливо кивал пасечник, полагая, что сейчас услышит главное. Но танкист, затяжно зевая, заключил:

— На всякий случай запомни: у нас полный порядок. Вот и все… Минут через двадцать разбуди нас, отец. Мочи нет…

Он сразу уснул.

А дед разочарованно подумал о том, что так ничего и не узнал о фронте. Может быть, так и полагается на войне… До поры молчать.

Сказал другому:

— Спи и ты. В случае чего — я чуткий. Поспи, парень.

Измайлов, не мигая, смотрел в небо. Отозвался не сразу.

— Спать? Во мне нечему спать… Все болит. А если усну…

Старик думал. Не заметил, как произнес вслух:

— Молодой, поди…

— Я?.. Да не старый…

Дед сейчас испытывал робость, словно не танкисты, а он был молодым и неопытным.

Короткая ночь наступила. Он прислушивался к ней чутко и подозрительно.

Старик сходил в омшаник. Вернулся оттуда, будто собрался в дорогу: в ватнике, с узелком. Вслушался в темноту.

— Чую, машины шумят, — сказал старик Измайлову, который так и не заснул.

В небе вспыхнула ракета. Радист проследил за ней.

— Это к нам. Буди, отец.

Сергей просыпался тяжело, бормотал бессвязное. Очнулся и произнес с сожалением:

— Совсем забыл, что не вижу… Подходят?

— Ракета в нашу сторону… А вот и другая, — слабо отозвался радист.

Земля осветилась. Четко обозначилась тень от машины и стремительно растянулась по полю.

— Кончай ночевать, — спокойно сказал Сергей. Отыскал руками товарища. — Помоги, отец.

Измайлова поместили в машину.

Сергей привлек к себе старика.

— Спасибо, отец. Ты тоже уходи. Убьют.

Пасечник вцепился в руку танкиста.

— Вот что, парень. И я с вами. Разреши!

— Что? Нет, нельзя.

Дед заволновался.

— Не дело говоришь! Сгожусь! — Зашептал: — Худые у тебя глаза-то! Погибает человек…

— Знаю…

— Меня не жалей! Богом прошу!

Сергей осторожно отнял его руку.

— Теперь нет смысла, отец. Прощай.

Из темноты донесся треск мотоциклов. Сергей исчез в машине. Резкий хлопок ракетницы послышался совсем рядом. Слепящий шар описал над пасекой дугу и пропал в лесу. Старик упал. И вовремя: автоматные очереди хлестнули сразу с двух сторон.

Заглушая все, заработал мотор, и танк пропал в темноте.

Старик затаился в шиповнике. Враги остановились совсем близко и могли бы обнаружить его, если бы свет синеватых фар падал в его сторону.

Гитлеровцы делали передышку. Закурив, возбужденные переговаривались. Он чувствовал даже запах — тошнотворную смесь одеколона и нечистого тела.

Старик уже подумал, что и на этот раз пасеку миновала беда: побросав окурки, вороги стали расходиться к мотоциклам. Но в этот момент появился из темноты один с приспущенными штанами, крикнул что-то веселое и показал в сторону омшаника.

Раздался выстрел. Ракета брызнула искрами на крыше омшаника, зарылась в соломенной кровле, и в следующий миг пасека озарилась жадным пламенем.

Проезжая мимо, оккупанты с равнодушным оскалом щурились на огонь, и лица их багровели.

— Если бы ты видел мое лицо! Меня бы теперь никто не узнал. Помнишь, как обгорел капитан Стрельников? У меня хуже…

— Ты молодец, Борька.

— Оно отвратительно. Если бы шрамы, а то…

Измайлов полулежит на крепких руках товарища. У самого уха мерно бьется сердце Сергея.

Тишина. Измайлов молчит очень долго, и Сергей тревожно прислушивается к его слабому дыханию.

Измайлов вспоминает письмо — то самое, что получил последний раз.

В забытьи Измайлов все переживает заново. Стонет от досады на себя, от безграничной жалости к матери: нет, не затерялись его письма за последний месяц.

Но вот уже что-то новое перед глазами.

…Наступает полдень. Он спешит по старой тихой улице. Серые ветхие домики чем-то напоминают добрые старушечьи лица. Во дворах рослые тополя, заросли сирени.