Позиции пришлось занимать под сильным огнем. До сих пор этот дом, стоящий несколько в стороне от других, молчал, не причиняя никакого вреда нашим штурмовым группам. Туда, видимо, перебрались остатки гитлеровцев из соседних домов и там закрепились. Били орудия, опять вокруг лопались мины, хлестал пулеметный ливень.

«Чудесный окоп», оставленный для взвода Батова командиром роты, был обыкновенной канавой. По дну ее тянулись водопроводные трубы, зачем-то раскопанные здесь. Под ногами хлюпала вода, и липкая глина присасывалась к подошвам. Даже почти готовые брустверы были, их оставалось только поправить и расчистить площадки для пулеметов.

За правым флангом, несколько впереди, на перекрестке улиц лежал перевернутый трамвайный вагон. За ним тоже прятались гитлеровцы. Но взводу Батова, крайнему слева, они не мешали. Где-то что-то горело, ветром несло клубы горького, удушливого дыма, то и дело затмевающего полуденное солнце. Дальние артиллерийские выстрелы и разрывы снарядов гремели всюду: впереди, сзади, с боков — казалось, что весь город кипит, воюет, горит, и нет никакой возможности определить, где проходит линия соприкосновения между противниками, и есть ли вообще такая линия.

Орудия между домами затеяли артиллерийскую дуэль. Над головами пулеметчиков свистели снаряды. Вокруг окопа и в окоп то и дело щелкали пули. Некоторые, не долетая, ударялись о камни мостовой и рикошетом с визгом взвивались вверх.

Был момент, когда разрывы снарядов и мин, треск пулеметов и автоматов — все слилось в единый непрерывный звук. С бруствера и стенок траншеи сыпалась глина, точно из-под жернова, работающего в полную силу, и ровными струями стекала вниз, сгущая под ногами грязь.

Внезапно этот сверхъестественный гул сник, стали слышны отдельные выстрелы и взрывы. Не все и не сразу заметили, что слева из-за дома, где засели фашисты, вытянулась густая группа жителей города с белыми флагами. Впереди женщины катили детские коляски.

Огонь прекратился с обеих сторон. Кругом, где-то дальше от этого участка, грохотало, гремело, но здесь все смолкло при виде матерей и детей.

Пестрая толпа выплеснулась из двора, пересекла бульвар, а потом то место, что раньше называлось газоном, — сейчас там все было срезано, взрыто, «перепахано». Люди спокойно дошли до проезжей части улицы. Впереди всех шагал седой старик с непокрытой головой и такой же седой бородкой. В руках он высоко держал большое белое полотнище.

Скоро передние приблизились настолько, что можно было бы, наверное, расслышать разговоры. Но толпа молчала. Молча она двигалась прямо на крайний окоп, где засел Батов со своим взводом. Солдаты напряженно смотрели на этих людей и ждали, может быть, на минуту забыв, где они и что делают.

Но тут случилось то, чего никто не мог ожидать.

Немецкие орудия и пулеметы грянули разом. И не по русским позициям, а по своим людям. Толпа, не успев ахнуть, брызнула во все стороны. В середине осталось сплошное кровавое месиво из груды тел.

Пронзительный крик понесся по улице, покрывая злобный перестук пулеметов.

Снарядом пеструю толпу расщепило на четыре части. Все, кто был впереди, бросились к нашим окопам. Задние в ужасе отшатнулись от страшной середины и повернули обратно. Левое крыло метнулось влево, правое — вправо. Люди метались в безумном страхе и едва ли сознавали, куда бегут.

Седой старик с белым флагом затрусил было вперед, но, будто опомнившись, остановился, запрокинул голову. Белое полотнище пошатнулось в его руках и легло на мостовую. Старик упал на него боком, окрашивая белое в красный цвет.

Через него перешагнул и полный мужчина с бюргерскими усиками и пожилая женщина. Мужчина, подхватив ее сзади руками, хотел помочь, но она не могла идти и через несколько шагов упала. Мужчина склонился над ней и тут же рухнул поперек ее тела.

Теперь вперед выскочили девочка и мальчик лет девяти-одиннадцати. Держась за руки, с расширенными от ужаса глазами, они бежали и были в каких-нибудь десяти метрах от окопа, но пули настигли их. Мальчик, судорожно съежившись, перевернулся на спину, вздрогнул, выпрямился и затих. А девочка, лежа на боку, конвульсивно дергала ногой, заламывала руки, кричала.

Орудия, минометы и пулеметы — все ощетинилось огнем с нашей стороны. В воздухе дрожал уже тот лающий и воющий гул, в котором трудно различить отдельные выстрелы.

Батов перестал ощущать вес своего тела: словно ветром выхватило его из окопа. Нет, он не пополз, не пригнулся даже, а в несколько прыжков подскочил к девочке, подхватил под мышки и так же быстро вернулся.

Оспин оторвался от пулемета. Сержанта поразил отчаянно злой вид взводного: бешеные глаза, добела раздутые крылья носа. Той добринки во взгляде, что приметил Оспин совсем недавно на чердаке, как не бывало.

На дне окопа возле трубы валялась доска. Солдаты ее подкладывали под ноги, чтобы не стоять в грязи.

— Кривко! — позвал Батов. — Положи доску вот здесь, рядом с трубой…

— Подержи ее. — Батов передал ему девочку. Она вскрикнула и снова погрузилась в забытье. Батов снял шинель и, свертывая ее, увидел спекшуюся кровь.

— Товарищ командир, — встревожился Кривко, — ранен ты.

— Это давно. Уже подсыхает, — мазнул по щеке Батов.

— Да нет, нет! Вон, ниже ремня…

Батов взглянул на Кривко — у того в глазах стояли слезы. Именно они и привели в себя Батова. Кривко, этот непутевый человек, проведший жизнь в тюрьмах и ценивший людей не за совесть, а за силу — этот Кривко плакал!

Батов оглядел себя: гимнастерка ниже ремня разорвана. Брюки — тоже. Из бедра подтекает кровь. «Пока все идет очень удачно», — подумал он, расстелил шинель, взял у Кривко девочку, уложил ее и приподнял белое в голубых колечках платье, окровавленное по всему боку. Трусики слиплись от крови. Пробита, видимо, тазовая кость.

— Пакет есть? — спросил он у Кривко.

— Есть.

— Бинтуй! — и пошел, шлепая по грязи, к пулемету.

Знал ведь, давно знал Батов о зверствах фашистов, читал о страшных лагерях смерти, о душегубках, о диких расправах гитлеровцев на русской земле, ненавидел их. Но до сих пор ему все еще что-то мешало сделаться по-настоящему беспощадным к ним.

Теперь ему уже ничто не мешало. Стоя рядом с пулеметом, он готов был броситься на вражеские стволы, не считаясь ни с чем. И было удивительно, что люди еще не, бросились в атаку, хотя на их лицах Батов читал то же, что переживал сам.

— Товарищ младший лейтенант, ваше приказание выполнено: пленные доставлены на сборный пункт, — соскочив в окоп, доложил Чадов.

— Теперь знаем, куда их девать, — сказал Крысанов, улыбаясь и показывая щербатые зубы. — Ух, сколько их там набралось!

— Хорошо, — сдержанно бросил Батов.

Из глубины улицы неслись две «тридцатьчетверки». Они на ходу били по немецким орудиям с фланга. Передний танк ударил по перекрестку — трамвайная коробка развалилась. Наши артиллеристы обрабатывали пулеметные гнезда противника в окнах дома.

Как-то незаметно, осторожно подошел Кривко, тронул Батова за руку и, дождавшись, пока тот обернулся к нему, одними губами выговорил:

— Умерла!

Батов ничего не ответил, выдернул из автомата диск, набил патронами и, выскочив из окопа, крикнул:

— За мно-ой! — побежал вперед, прихрамывая, не оглядываясь назад. Редкая цепь поднялась за ним. Солдаты догоняли и обгоняли его.

Он злился на себя за то, что не может бежать быстрее. Торопился, старался не отстать от солдат и думал об одном: не упустить ни одного фашиста!

…Где-то в порту еще гремел бой, дымились пожары, слышалась отдаленная оружейная и автоматная перестрелка. Но в районе действия шестьдесят третьего полка установилась непривычная тишина.

Как только рота — вернее, то, что осталось от роты, — собралась вместе и расположилась в одном из более сохранившихся домов, Батов приказал сделать уборку в комнате, занятой взводом, послал Чуплакова за водой, чтобы всем умыться и привести себя в порядок, а сам свалился на пыльную кушетку и сразу уснул…