Несколько маленьких лепешечных, мясная, лавчонки с москательными товарами и лекарственными снадобьями, две чайные и цирюльня, — заведения, предназначенные для утоления голода и удовлетворения самых простых потребностей, — вот и все, что составляет площадь в Верамине. И площадь и люди, обгоревшие под безжалостными лучами солнца, мечтают о вечерней тени и прохладе. Люди, лавки, деревья и животные не проявляют признаков жизни. Горячий воздух неподвижен. Духота кажется особенно тяжкой от пыли, которую поднимают к синему небу проносящиеся автомобили.

На одной стороне площади стоит старая чинара, сердцевина ее уже высохла, но она с прежним упорством широко простирает свои искривленные ветви. Под этими пыльными ветвями устроено глиняное возвышение, на котором стоят два мальчика и звонкими голосами выкрикивают названия своих товаров — молочную рисовую кашу и тыквенные семечки. Грязная мутная вода медленно течет мимо чайной. Единственное, что может здесь привлечь внимание, — это знаменитая вераминская башня; с площади видна половина потрескавшегося цилиндрического основания и конусообразная крыша. Даже воробьи, строившие свои гнезда в трещинах кирпичей, от сильной жары замолкли и дремлют.

Тишину прерывает лишь унылый вой собаки. Это шотландский сеттер с мордой дымчатого цвета и черными пятнами на лапах. Казалось, что он испачкал их, бегая по болоту. У него большие уши, опущенный хвост, покрытая грязью блестящая шерсть, и на заросшей морде светятся глаза, которые кажутся осмысленными. Этому трудно поверить, но в них есть что-то человеческое. В полночь, когда пес оживает, эти глаза мерцают каким- то непонятным, полным особого смысла, бездонным блеском. Такое выражение глаз бывает у раненой газели. В карих глазах бродячей собаки — боль, усталость и ожидание. Но никто не видит и не понимает этого просящего больного взгляда. Возле хлебной лавки пса бьет мальчишка — подручный булочника, у мясной в него швыряет камнями приказчик мясника. Если он ложится в тень автомобиля, на него обрушивается удар тяжелого, подбитого гвоздями сапога шофера. А когда, кажется, уже всем надоедает издеваться над псом, наступает очередь мальчишки, продающего под чинарой рисовую кашу. Он с особым удовольствием мучает собаку. За жалкое повизгивание собака получает удар камнем, вслед за ее стонами слышится громкий смех и возгласы: «Ах ты, тварь неверного!» Все исподтишка поощряют мальчика, все как будто с ним заодно. Им кажется вполне естественным мстить грязной собаке, презираемой религией и обладающей семью душами¹. Они поступают так, думая, что совершают богоугодное дело.

В конце концов мальчик довел собаку до того, что несчастное животное вынуждено было скрыться. Голодный пес с трудом тащился по улице, ведущей к башне, и, наконец, забился в отверстие, сделанное в заборе для стока воды. Положив голову на передние лапы и свесив язык, он в полудреме рассматривал зеленое поле, раскинувшееся перед его глазами.

Тело сковывала свинцовая усталость. Но здесь, в этом влажном и прохладном месте, пес наслаждался покоем. Запах увядающей зелени вызывал далекие воспоминания.

Всякий раз, когда он смотрел на поле, в нем пробуждались страстные желания; какая-то неудержимая сила заставляла его двигаться, ему непреодолимо хотелось бегать, прыгать.

Это было наследственное чувство: все его предки воспитывались в Шотландии, на свободе, на зеленых просторах. Но тело так болело, что он не мог шевельнуться, чувствуя только слабость, бессилие. Его волновали забытые ощущения. Раньше у него были какие-то обязанности: он должен был бежать на зов хозяина, знал, что нужно лаять на чужого человека или чужую собаку, играть с ребенком хозяина, умел обращаться со своими и с чужими, помнил время обеда и за все это получал ласку… Теперь у него отняли эти обязанности.

Целыми днями в постоянном страхе копался он в мусоре, разыскивая остатки пищи, или выл, получая пинки и удары. Визг и вой были для него единственными средствами защиты. Когда-то он был чистым, смелым и бесстрашным, а теперь стал грязным, трусливым и покорным. Любой звук, всякий упавший предмет приводил его в трепет, он пугался даже собственного голоса. Пес уже привык к грязи и мусору. Когда чесалось тело, у него не было даже желания искать блох. Он чувствовал, что стал частью мусора. В нем что-то умерло.

С тех пор, как пес попал в это проклятое место, прошло две зимы. За это время он ни разу не был сыт, ни разу не спал спокойно. Он ни разу не встретил человека, который погладил бы его по голове или заглянул в глаза. Хотя некоторые люди внешне и напоминали ему хозяина, но их поступки отличались от ласки хозяина, как небо от земли. Те, кого он знал раньше, были ближе ему, лучше понимали его страдания и муки.

Среди других запахов его особенно волновал запах молочной рисовой каши, которую продавал мальчишка. Эта белая жидкость удивительно напоминала ему материнское молоко и будила в нем ощущения детства.

Неожиданно его охватило какое-то оцепенение. Ему представилось время, когда он был еще щенком и, припав к соскам матери, сосал теплую вкусную жидкость, а мать облизывала его своим мягким языком. Перед ним как будто оживал опьяняющий тяжелый запах матери и находившегося рядом брата. Когда он, наевшись досыта, пьянел от молока, по всему телу разливались покой и тепло. Его тяжелая голова отваливалась от материнской груди, и он погружался в глубокий сон, ощущая сладостную дрожь в теле. Каким большим наслаждением для него было надавить передними лапами на материнскую грудь и без всяких усилий втягивать в себя молоко. Пушистое тело брата, голос матери — все это таило в себе неизъяснимую прелесть. Ему вспоминалась деревянная конура, в которой он жил раньше, игры с братом в саду: он кусал брата за отвислое ухо, они катались по земле, потом вскакивали и носились по зеленой траве. Позднее он нашел другого партнера по играм. Это был сын хозяина. Он бегал за мальчиком по саду, лаял, хватал зубами его одежду. Он не мог забыть ласки хозяина, не мог забыть сахар, который осторожно брал из его рук. Но сына хозяина он любил больше всех, потому что тот играл с ним и никогда не бил его. Потом он как-то сразу потерял и мать и брата, остались лишь хозяин, его жена и сын и старый слуга. Он прекрасно различал запах каждого из них и издали узнавал их шаги. Когда наступало время обеда или ужина, все усаживались за столом и раздавался стук ножей и вилок, он настороженно бродил около стола и нюхал пищу. Иногда жена хозяина, несмотря на запрещение мужа, оставляла ему какой-нибудь лакомый кусочек. Затем приходил старик слуга, звал «Пат… Пат!..» и наливал еду в чашку, стоявшую около будки.

Время шло, и Пат стал ощущать одиночество, он тосковал о подруге, и это его погубило. Хозяин не разрешал Пату покидать дом и бегать за собаками. Однажды осенью хозяин и два других человека, которых Пат знал и которые приходили к ним в дом, сели в автомобиль, позвали Пата и посадили его рядом. Пат много раз ездил в автомобиле со своим хозяином, но в этот день он был возбужден и особенно взволнован. Через некоторое время они остановились на вераминской площади и вышли из автомобиля. Хозяин и те двое пошли по улице, ведущей к башне, но в это время Пат почуял залах собаки, самки, особый запах, родной и зовущий. И этот запах заставил его забыть обо всем. Он несколько раз вдохнул воздух, беспокойно забегал и, наконец, через дыру в заборе проник в сад.

На закате до него дважды донесся голос хозяина, он звал «Пат…. Пат!..» Был ли это действительно голос хозяина, или только эхо, звеневшее в ушах?

Хотя голос хозяина сразу напомнил ему его обязанности, долг, однако какая-то необычайная сила удерживала его около подруги. Он почувствовал, что уши его глухи ко всем звукам мира. В нем пробудилось необыкновенное чувство. Запах самки был настолько острым и сильным, что у Пата закружилась голова. Тело и рассудок перестали ему повиноваться… Но очень скоро набежали люди с палками и лопатами и выгнали его из сада.