Сколько новых племён в облаках...
Там достанет на всех сквозняка.
Нам теперь суждено эту овидь,
Сквозняковый и долгий проём,
Нами намертво взятый внаём,
Птичьей алгеброй хоть обустроить.
Нам даны траектории птиц:
Вот - неровные петли синиц,
Ястребиное злое кружало,
Лебединый пологий разлёт,
Белой чайки стремительный лот,
Что вонзается в море, как жало.
Голубиные вспорхи, шажки,
Неприметные совьи стежки,
Синусоиды рваные уток,
Хлопотливые дёрги ворон, -
Это всё, что теперь нам дано,
Чтобы в рай обратить промежуток.
Да, из птичьих воздушных письмен
Возведём и округлости стен,
И ажурные острые крыши.
И в подвалах еще до зари
Зашевелятся нетопыри,
Заскребутся прозрачные мыши.
***
Только ночью на Самайн они оживают, когда
Лунный луч бередит их наскальные злые портреты.
И недоброй ордой забредают они в города,
И лихие тогда начинают сбываться приметы.
Мы во власти у них до поры, как не вызреет день.
И я вспомню с утра, - но и это я вспомню не сразу, -
Как убитый бизон поднимал на рога мою тень,
И сверлил моё сердце раскосым и горестным глазом.
НОВЫЙ ТАЛИЕСИН
...Одно и то же обреталось там:
За силуэтом ржавого моста
Шло, помню, поле в оспинах промоин,
Где склики неуместных колоколен,
А вранья речь ещё перечит им...
Ещё и паровоза дальний дым
Мешается с его ж гнусавым зовом...
В лесу окрестном - бурелом и совы,
И озеро - в оправе тишины....
Наверное, туда уходят сны,
Когда им лень и недосуг нам сниться.
Скрипят, скрипят седые половицы
В приземистой избёнке лесника...
И к рунам вдруг потянется рука.
И за слезой на кончике ресницы
Пойдут дрожать пространства и века,
Пойдут маячить сёла и столицы...
Дай мне огня - он нужен мне пока...
Я закурю медлительную трубку,
Я подманю вспорхнувшую голубку,
И сонных вод губами прикоснусь...
Я столько вёсен знаю наизусть,
Я так давно слежу за облаками,
Что поле зренья обратилось в камень
С прожилками лишайника и мха...
А почву всё взрывают лемеха,
А дождь идёт своей хмельной походкой
От околотка и до околотка -
Размоет склон, в прохожего плеснёт...
Кому вода, а мне всё только мёд,
Всё молоко, всё звёздные цикады...
И править мне неспешные обряды,
Мир принимая, как птенца в ладонь...
И лёгок будет мне любой огонь...
Я сам хочу певучей, лёгкой плоти,
Всё я томлюсь по ласковой работе -
Свет связывать в тончайшие узлы...
И кто рискнёт сказать, что вещи злы?
Распадками, лакунами святыми
Мир тихо проговаривает Имя,
Что втравлено в основу древних кож.
Легко оно, а вот не подберёшь.
Произнеси его, совсем слегка
Растягивая гласные в распеве, -
И смотришь - будоражатся века,
И не сыскать линеек и лекал
Смирить пространство, пляшущее в гневе.
Согласные немного огрубишь, -
И погляди: в зените солнце злое,
И мир исходит лихорадкой зноя,
Над ним стоит кладбищенская тишь...
А слог пропустишь или вставишь лишний -
И корни зашевелятся у вишни.
Вот и пошла потеха! Старый бук
Ведёт к Москве-реке своих погодков.
Рябина строй выдерживает чётко,
Тростник решил, что он теперь бамбук,
И стрелы полетели, словно птицы,
В еловый строй, прикрывший нам столицу.
За железнодорожный переезд
С березняком сосняк схлестнулся крепко.
Над травами начальницей - сурепка.
Грозится ясень "Стариною Мест",
И кропотливо ищут casus belli
Головки распустившегося хмеля.
Но папоротник так же мудр и тих.
Мхи и хвощи по-прежнему на месте.
Им повод для раздора неизвестен,
Им в миллионолетиях своих
Всё прошлогодний снег - миры и войны,
И даже склик всегдашний колокольный.
Пора домой, домой давно пора!
Я возвращаюсь в город осторожно.
Но истинна, пряма и непреложна
Развернутая мною днесь игра.
И только лишь вечерним станет воздух -
Сомкнутся надо мной миры и звёзды.
ДАЛЬНИЙ ПОЛУСТАНОК
На железнодорожной тишине,
Где рядом - камышовый острый шелест,
И звёзды косяком идут на нерест,
И сосны подымаются к Луне, -
Так вот, на тиши железнодорожной
Свои мы пишем песни осторожно.
Как глаз циклопа, смотрит семафор.
В глуши пруда - лягушачья бравада,
И тянется тысячелетья кряду
Вдоль времени пологий косогор.
Еще раз - пишем мы на тишине,
Что рельсами сквозь зренье протянулась,
Но не захолодела, не замкнулась,
А стелется туманом по стерне,
Заходит в сёла, где проулки кривы,
И дремлет у корней огромной ивы.
До срока поезда отменены.
Ночь ладится напористо и споро.
Разбрасывает папоротник споры.
Доносит ветром запах белены.
А близ платформы - росчерки рябины,
Да гомон затяжной и воробьиный.
И мы уже не верим в поезда,
И в города далёкие не верим.
И зренье обостряется по мере
Того, как разгорается звезда.
Оно недаром: на вершине лета
Мы обнаружим - зренье стало светом.
МЕЖДУМИРЬЕ
Нет, не память меня подвела:
Если вдуматься - наоборот...
Чьи меня уносили крыла?
Что за осень я вымерил вброд?
Помню: сруб - обомшелый, кривой,
И в реке - затяжная вода.
А не вспомнить мне лишь одного:
Как сумел я добраться туда.
Что ещё вспоминается вдруг,
Ненароком и исподтишка?
Как узор не свести в полукруг -
Всё никак не хватает стежка,
Застарелых дождей бечева,
Из которой я сумерки плёл,
В час, как млечные тетерева
Напускали туманы на дол.
А в избе - всё седьмые углы.
Я от них убегал на откос,
Где в тоскующем голосе мглы
Начиналась изнанка берёз.
И по морю из трав и камней,
Из-за самой далёкой межи,
Острова приплывали ко мне,
Как огромные злые ежи.
Острова из задумчивых глин,
Острова из корней да беды.
А у края небес исполин
Всё коснуться пытался звезды.
Но, мне кажется, эту звезду
Стерегла золотая сова...
И всё видятся мне, как в бреду,
Сплошь в прорехах, его рукава.
ПЕТЕРБУРСКИЕ СТАНСЫ
