Но к Кавосу все же пошли. Дворник проследил, как трое приезжих вразвалку побрели дальше, остановили ехавшего извозчика и взгромоздились в длиннополых своих шубах в коляску.

Кавос тяжело болел, и в большом доме его окна были прикрыты ставнями. «Синьор Калиныч» встретил посетителей в прихожей и, качнув седой головой, с трудом вымолвил:

— Не время, господа, не время, не принимает.

— Но как же! Столько людей здесь! — грубо заметил Добровольский, кивнув на чьи-то шубы, кинутые наспех в угол.

— Доктора и родные, — объяснил слуга, — Этим не откажешь.

— Сколько же докторов-то? — не сдавался Добровольский.

— От каждого сына по три, всего — девять. Консилиум, а родственников и того больше, — терпеливо втолковывал «синьор Калиныч». — Худо ему, господину Кавосу! Недолго, говорят, жить!

— Худо! — в один голос произнесли гости. Слово это становилось привычным.

— Что ж, не везет нам, господа! Не поехать ли к самому Глинке? — предложил Подьячев.

— Михаил Иванович здесь, — строго сказал слуга.

— Здесь? — замялись гости.

И переглянулись.

— Идемте к нему! — шепнул Добровольский и попросил слугу, вынимая серебряный целковый: — Пропусти нас к нему, старинушка. Иди вызови, брат, камердинера, мы объясним ему…

— Целковый извольте спрятать, — ответил старик, — а вместо камердинера я тут. Пет для Катерино Альбертовича ближе меня слуги.

— Видишь ли, — начал Подьячев, но «синьор Калиныч», догадавшись, перебил его:

— С песнями, что ли? Вижу, ноты песете? Издалека вы? Неужто купцы?

В опечаленном тихом взгляде его заискрился смешок.

— Отгадал, старинушка! — подтвердил Подьячев. — Мелодии у нас. Так не расскажешь.

— Ну, мне расскажете! — спокойно и уверенно протянул слуга. — Раздевайтесь, господа, и пожалуйста в мои покои.

Удивленные, они сбросили шубы туда же, в угол, и последовали за стариком.

Покои его оказались в три смежные комнаты, заполненные широкими полками с нотами и портретами композиторов и певцов. Молодой Моцарт, с раскрытой грудью и гусиным пером за ухом, сидел, словно клерк, за пюпитром. Старик Кашин, сутулясь, в армяке и нахлобученной на лоб шапчонке, таращился из рамы. Новое фортепиано стояло посредине, недалеко от стола с остывшим самоваром на подносе, большим утюгом и грудой салфеток.

Запах утюжного пара, каких-то лекарств и скипидара не выветривался, несмотря на открытую фортку.

— Садитесь, — повелительно предложил старик и сам присел за рояль. — Показывайте.

Он быстро проглядел несколько пот, тронул клавиши сухонькими старческими пальцами, взяв несколько бемольных аккордов, что-то выверяя на слух, отложил в сторону с десяток записей песен.

— Вот это инструментовать, пожалуй, Согласится Михаил Иванович. Это будет ново ему. Сколько об осени поют, а так, кажется, не слыхал… И «Разлука» хороша, и хороводная. Чтобы повторений не было между мотивами и этих чужих им подражаний, — он сыграл на рояле, — надо бы свое придумать… Это он может.

— Ты не слыхал! — придирался к слову Подьячев в то время, как остальные сосредоточенно слушали. — А Глинка, может быть, слышал?

— Да уж будьте спокойны, памятью пока не ослаб, — не обижаясь, возразил старик. — Песни все помню в любой аранжировке. Что судьбы музыкантские, что песни, что затеи театральные — все храню в памяти. Повторений и заимствований не потерплю, сразу барину выдам. Да он без меня и сочинять музыку не станет.

— О ком говоришь, старинушка, о Кавосе или Глинке?

— Обоих помянул. Кавос Михаила Ивановича выше себя ставит, у него бы учился, да стар. Он стар, да и я… Оба мы уже не работники. Вот Михаил Иванович — тот в силе!

— А говорят о нем, будто… — начал было Богословский, но Подьячев, остановив его взглядом, шепнул:

— Полноте!

Они беседовали около часа.

Рассказывая о Глинке, «синьор Калиныч» посоветовал:

— Не ходите к нему сейчас, подождите. Ушел он из дому, живет у Кукольника. Дома Гулак-Артемовский, ученик его, мается, чего только о Михаиле Ивановиче не выслушивает. У Кукольника же и поговорить вам не дадут спокойно, напоят и спать!.. Таков обычай. Если проберетесь к Михаилу Ивановичу, когда будет один, тогда, может быть, посчастливится. Комната его — направо, смежная с комнатою брата Нестора Васильевича, Платона. Софа в ней вдоль всей размалеванной стены и фортепиано посредине… Да нет, подождите. Придет в себя Михаил Иванович, наймет себе отдельный дом, тогда и вас примет.

— Долго издать, старинушка!

— Недолго, нет, — возразил слуга.

И заговорил тише:

— По секрету скажу: погряз в горестях, разводится оп с женой, уже на судоговорение подал! А как только примут дело его к разводу, так на другой женится, на хорошей. А не женится, так сойдется… Дом свой заведет. Нельзя ему без своего дома!

Гости слушали и все более входили в нужды и горести самого желанного их сердцу российского композитора.

3

Между тем Глинка отнюдь не погряз в горестях и со стороны казался более несчастливым, чем это было на самом деле. Разрыв с Марией Петровной произошел легче, чем оп сам в глубине души ожидал. И далее не без некоторой хитрости с его стороны. Однажды он задремал и услыхал то, о чем мог только подозревать. Посыльная от незнакомого барина, старая чухонка, сговаривалась с тещей о месте его свидания с Марией Петровной. Ранее покинутая им жена обмолвилась с матерью о свидании, назначенном ею князю Васильчикову, человеку, добивавшемуся ее руки. Михаилу Ивановичу пе раз «открывали глаза» на ее увлечение. Теперь убедиться в измене жены помогла ему способность просыпаться при малейшем шепоте и спать при шуме. Мария Петре, на не раз шепотом доверяла матери при спящем свои тайны. Он не винил ее. Случившееся помогало ему со спокойной совестью навсегда разойтись с ней. Он написал жене:

«Милостивая государыня, Мария Петровна, подозрение, закравшееся в мое сердце, и причины, в которых отчетом никому не обязан, запрещают мне далее жить с вами. Взаимная доверенность, основание супружеского счастья, уже давно между нами не существует. Мы должны расстаться, как следует благородным людям, без ссор, шума и взаимных упреков».

Он подал в Синод прошение о разводе и приготовился к «судоговорению». Суд должен развести его с Марией Петровной. В этом поможет и так кстати обнаружившаяся связь ее с Васильчиковым. Впрочем, необходимо попросту забыться, иначе действительно всех этих бедствий станет невпроворот!

Право, в его жизни произошли за этот год благодетельные перемены, и соболезнователи зря толкуют о власти над ним «богемии», о безделье его и апатии.

Сборник романсов напечатан, и хотя денег уже нет — ушли па долги, в том числе и Порфирию Яблочкину, купецкому сыну, — отрадно сознавать, что «Прощание с Петербургом» стало рубежом между отжитым и новым, освобождением от тех самых тягот, которые молва приписывает ему, как Юпитеру одиннадцать спутников, — этакое странное желание обязательно представлять его обделенным судьбой. Даже Екатерина Керн склонна возвеличить, а то и облагородить его мнимые и действительные неудачи.

А сколько написано за эти последние якобы «разгульные» его годы! Прав Маркевич, говоривший ему: «Мимоза, ты отлично умеешь пользоваться своим нездоровьем и, когда тебе нужно, отходить от людей под предлогом болезни, а когда хочешь побороть лень язвительностью — идешь к Кукольнику». Но ведь одновременно немало доказательств обратного, мнительных наваждений, исцелений от… несуществующих болезней. Доктор, лечивший его порошками от болей в груди и желудке, признался как-то, что в порошках содержалась… сода.

Он неделями живет у карикатуриста Степанова и, глядя на его рисунки, исцеляется теперь от бед, навеянных на себя общественным мнением. У Кукольника бывает шумно и тесно, а у Степанова просторно и тихо. Незлобивый юмор Степанова странно успокаивает Глинку, утверждает его в собственных мыслях о людях и о себе. Если бы еще уйти из капеллы! Разногласия с Львовым грозят перейти в ссору. Надо ли ссориться с этим царедворцем, не надеясь ни на чью поддержку? И можно ли дальше позволять шельмовать себя? Матери он открылся в своих намерениях в письме в Новоспасское: «Через две недели мне следует чин коллежского асессора за выслугу лет. Вскоре по получении его я непременно подам в отставку и уверен, что получу ее, потому что Львов желает от меня отделаться».