— Обойдемся…
Мария Петровна вспылила:
— Разве я купчиха, чтобы ездить на паре?
Но больше всего ее оскорбляет, что в доме нет денег. А между тем почти все друзья Михаила Ивановича богаты!
— Это неприлично! Кроме того, вы можете этим отшатнуть их от себя. Дворянин, предпочевший музыку приличной должности и нуждающийся в деньгах дольше двух месяцев, уже обрекает себя на сострадание. Но вы же не хотите, я полагаю, чтобы жалели не только вас, но и меня, — я ведь ничем не виновата, поверив вашей любви ко мне!
— Поверив любви? — переспросил он.
— Конечно! Разве может быть, чтобы любящий человек не поберег любимую женщину? Раньше вы думали не только о музыке!..
Он промолчал. Конечно, женившись, он сам породил в ней эту тягу к достатку. Тем более, она никогда не жила богато и, разумеется, не собиралась с ним жить в бедности! «Нет, отказать во всем, не только в лошадях, в… квартире, уйти самому!» — вспыхнуло и тут же погасло мстительное желание.
Оберегая себя от спора с ней и от объяснений с ее матерью, он сказал:
— Мария Петровна, деньги будут, уверяю вас.
Разговор о деньгах и лошадях был вчера, сегодня его щадят, к этому не возвращаются. Но, конечно, помнят!
Мария Петровна, переглянувшись с матерью, сообщила:
— Мне известно, что в обществе не сочли грехом, если бы вы захотели издать сборник своих романсов. За него неплохо заплатили бы!
«В каком это обществе?» — хотелось ему спросить. И кто эти благодетели, думающие за него? Ну что ж, мысль о сборнике приходила и ему, хотя продавать свои ноты издателю не хотелось бы… Пересилив раздражение, он ответил:
— Матушка присылает нам не так мало денег. Хватит ли, однако, если я издам этот сборник?
— На первый случай хватит. Поправить положение! А там, может быть, поможет государь! — вступилась в разговор теща. — Что делать, если вы все-таки не Моцарт, милый мой, и к тому же сколько времени проводите праздно!
И она туда же! Конечно, он мог бы поправить положение, написав что-нибудь для хора… И говорил же Пушкин: «Не продается вдохновенье, по можно рукопись продать». Только не из кажущегося ли бездействия его родится сам вымысел «Руслана»? Не путешествия ли и случайные встречи с людьми толкают к работе, вызывают потребность в одиночестве? Трудно, однако, сообразовать «вольность» своего поведения с требованиями Марии Петровны и ее матери.
— Хорошо, — сухо согласился он. — Я займусь изданием романсов.
— А до того, как сборник будет издан, нужно уже сейчас кое-что сделать! — обрадовалась Мария Петровна. — Показать, что в доме у нас весело и благополучно. Да, Мишель, милый, обязательно!
Она подошла к нему, держа чашку в руке, вся в белом, с белой розой на груди, и, заглядывая ему в глаза, просила:
— Раут. Воскресный раут. Сорок гостей. Я уже решила, кого надо пригласить. А деньги? Деньги пока даст один человек, не маклер, нет, и под небольшие проценты.
— Вполне приличный человек! — подтвердила теща, оживившись.
— Где же такой? — рассеянно поинтересовался Глинка.
— Он здесь. В людской! — торопливо и виновато ответила жена. — Я пригласила его. Позвать?
— Зовите! — съежился Михаил Иванович, зябко кутаясь в халат и глядя в сторону.
Он поднял глаза, когда перед ним предстал рослый детина в плисовых штанах и розовой косоворотке, расстегнутой у ворота. Лицо у детины было шальное, доброе и столь беспричинно веселое, что Михаил Иванович невольно улыбнулся. Одалживатель этот скорее походил на ярыжку, чем на маклера, вымогателя процентов.
— Порфирий Яблочкин, театрал, — представился незнакомец.
— Театрал? — поднял брови Глинка.
— Так точно. Ссужаю артистов, певцов, сам пою… Да вы не того, не стесняйтесь меня. Мне Мария Петровна говорила. Готов ссудить…
— Подо что же?
— Под… царя. Чего вам беспокоиться…
— Как это, под царя? — изумился Глинка.
— Да разве царь допустит, чтобы его капельмейстер у пас под сапогом, прости господи, был. Вы не отдадите — он отдаст.
— Вот что! А если бы без царя?
— Можно и под песни, Михаил Иванович…
— Это лучше. А если песня не удастся?
— Не в том вы чине. Смеяться изволите.
— А откуда такой богатый? Что сам делаешь? — заинтересовался Глинка.
— Купецкий сын я, — сокрушенно сказал детина. — Дело мое, надо считать, в будущем. А пока батюшка в деньгах на доброе дело не отказывает. Запишет себе в тетрадь, спросит: «Артист, не пьет?» Перекрестится и выдаст деньги. Расписку я пишу. Я и остаюсь в ответе.
— Так, ну что ж. Буду должен, стало быть, вашему отцу пятьсот ассигнациями под… песни. На год, что ли? Согласен?
На том и сошлись. Посетитель удалился, испросив разрешение спеть что-нибудь Михаилу Ивановичу на досуге. Мария Петровна, получив деньги, ушла к себе. Глинка оделся и направился в капеллу. Идя по улице с большой папкой нот под мышкой, в глубокой задумчивости, увидел он, как четверка лихо везла Марию Петровну куда-то к Лазаревской церкви, на Невский. «Заняла четвертого конька!» — безразлично мелькнуло в голове. Мария Петровна заметно важничала и странно походила на ту самую купчиху, которой больше всего боялась казаться. Она не узнала его, и Глинка, чуть согнувшись, убыстрил шаг.
…В здании капеллы прохладный сумрак, напоенный запахами сирени. Новый директор капеллы Алексей Федорович Львов, занявший здесь после смерти отца его должность, считает, что сирень «больше других растений отвечает благолепию церковного пения». Сирень давно отцвела, но здесь в кадках один за другим зацветают поздние ее сорта. В музыкальных классах, недавно открытых по настоянию Глинки для певчих, недобрая тишина, изредка прерываемая чьими-то рыданиями. Глинка в длинном «учительском» сюртуке, направляясь с мелком к большой классной доске, остановился:
— Мальчики, кто из вас плачет?
Певчие в черных, похожих па балахоны пелеринах ниже склонились под партами. Новички, знакомцы капельмейстера но Качановке, с ним прибывшие сюда, первые отзываются:
— Голуха ревет, Михаил Иванович, не сдержит себя…
— Встань, Голуха. Что случилось с тобой?
— Списан я, Михаил Иванович, уволен из капеллы за «спадение голоса».
Белобрысый, похожий в черном одеянии своем на монашка, он не смеет поднять глаз.
«Мутация голоса, — догадывается Глинка. — Алексей Федорович не церемонится в таких случаях. Но ведь мутация проходит с возрастом».
— Куда мне теперь, Михаил Иванович? Звонарем бы пошел, да разве возьмут в столице!
— Почему же именно звонарем? — сдерживая невольную улыбку, спрашивает капельмейстер.
— Все-таки, Михаил Иванович, при колоколах легче… Та же музыка, только владеть ею надо! Куда же иначе? В лакеи, к барину? Безродный я, нет у меня никого.
Глинке вспоминается колокольный звон в Новоспасском, усыпленная колоколами деревня в лесистом Смоленском крае.
— Иди сюда! Ты ведь вершинник, пой по верхней строке!
Глинка тут же быстро рисует на доске поты, желая испытать Голуху. Певчие, исполняющие верхнюю строку хоровой партитуры, именуются «вершинниками»; среднюю строку — «путниками» и далее — «нижниками».
Голуха пробует петь, но голос его ломается, дребезжит.
— Это пройдет, господин капельмейстер! — смело заявляет его товарищ по парте. — Такое и со мной было… года два назад. В хоре не заметили, а от других скрыл, запоют, а я безмолвствую.
— Скрыл? — в раздумье переспрашивает Глинка. — Вот что, Голуха, будешь пока у меня жить, со слугами. Вечером домой ко мне придешь. А там посмотрим. С господином директором капеллы сам о тебе переговорю.
После урока он дважды заговаривал со Львовым о певчем, но Алексей Федорович лишь досадливо отмахивался:
— Дался вам этот Голуха! Более важные вещи хочу вам сообщить, милостивый мой государь.
Медлительный, чинный, с гвардейской выправкой, он подводит Михаила Ивановича к креслу, садится напротив и назидательно говорит:
— Отец мой благоволил к вам, и я склоняюсь перед вашим дарованием. Но тем паче не могу скрыть тревоги: не смею винить в ветрености, но в службу свою привносите иноязычный и светский образ поведения. Капелла блюдет церковный обычай во всем. С давних пор, со времени Ивана Васильевича и по наши дни, цели ее в общем неизменны, хотя и разрешалось нашим хористам участвовать в театральных труппах и выступать на сцепе. Знаю, что по смелости вкуса «Полную школу пения» Бортнянского называете вы устаревшей и самого музыкального педагога нашего и композитора — Сахаром Медовичем Патокиным, все знаю и силюсь простить, ибо суждения ваши основаны на своем, не менее успешном музыкальном опыте, но одно дело — композиторское ваше направление, другое — учительская деятельность.
