Зелг тяжко вздохнул. Обстоятельства вынуждали его к поступку, которого он желал менее всего.

— Что мы должны делать?

— Это проще простого, — оживился Спящий.

Но внезапно его красивое лицо исказилось странной гримасой, он вскочил на ноги в такой тревоге, что Зелг отшатнулся. Переход из одного состояния в другое оказался таким резким и неожиданным, что испугал его. Он приготовился к схватке не на жизнь, а на смерть с безумцем, запертым внутри его самого, но Спящий опроверг его подозрения единственным словом.

— Беги! — закричал он. — Возвращайся скорее!

— Куда? — оторопел герцог.

— Ступай назад!

И Спящий с невероятной силой толкнул Зелга в грудь, вышвыривая его из камеры, из замка, из Гон-Гилленхорма.

* * *

Жертва часто возвращается на место преступления, чтобы повздыхать о старом добром времени

Веслав Брудзиньский

Когда маленький троглодит верещит во всю мощь своих легких, неожиданно выясняется, что легкие у него очень мощные. Во всяком случае, Кальфон, за спиной которого раздался этот особенный звук, от неожиданности обратился столбом пламени, который ударил в потолок, и только затем обрел прежний облик и вместе с ним способность здраво рассуждать и задавать вопросы. Что касается Бедерхема, склонного обо всем судить без сантиментов, то он спрессовал свое пространное мнение в одну короткую фразу, суть которой сводилась к тому, что это тот самый случай, когда он согласится поступиться своими принципами и обзавестись ненужной в хозяйстве паршивой шкуркой ящероида.

В свою очередь, Такангор, рыскал по замку в большой тревоге. Он очень боялся, что демоны или каноррский оборотень с вампиром встретят гухурунду первыми, и тогда он не сможет по-дружески заглянуть ему в глаза, напомнить о том небольшом недоразумении, которое случилось между ними давеча, намекнуть, что так приличные демоны не поступают, и хоть разглядеть, как он выглядит при жизни, чтобы потом снова не ударить лицом в грязь перед специалистами. Поэтому отважный генерал передвигался исключительно бодрой рысью, временами переходящей в галоп, а бригадный сержант Лилипупс, несомненно, уступавший ему в скорости, но не в настойчивости, пыхтел позади, образуя самый надежный в мире арьергард. Дикий крик Карлюзы, способный оглушить даже глухого аспида, пробудил в них самые разные чувства в диапазоне от светлой надежды на скорую встречу с гухурундой до щемящего ужаса — а вдруг с ним уже кто-то встретился, и они не успеют добежать.

Кассарийские домовые вспоминали впоследствии, что никогда еще серебряные подковы не рассыпали такого дробного звона, никогда еще эхо пойманной пташкой не металось такими зигзагами под древними сводами; а знатоки вторили им, что бригадный сержант Лилипупс, до того исключительно перемещавшийся, быстрее или медленнее в зависимости от обстоятельств, тогда впервые перешел именно на бег, и уже только поэтому ясный сентябрьский день 11953 года от сотворения Ниакроха должен войти в историю.

Доскакав до ошумленных демонов, которые трясли и тормошили небывало красного Карлюзу в тщетной попытке добиться от него сведений, где и каким образом он пострадал, Такангор взял дело в свои руки.

— От ваших воплей кукушечка утратила дар кукования, — сказал он сурово. — Зачем это было?

Карлюза из ярко-красного стал густо-малиновым. В конце концов, всю предыдущую жизнь он провел троглодитом в подземельях Сэнгерая, и необходимость заниматься литературным переводом в критические минуты жизни, немного его раздражала. Он пошипел и пощелкал, сопровождая пламенную речь подробным танцем хвоста. После такой речи на родине ему воздвигли бы памятник как лучшему оратору, восхищенная толпа соотечественников носила бы его на руках, умоляя повторить выступление на бис, но Такангор только нетерпеливо покопал копытом каменный пол.

— Большой прощальный привет, — сказал Карлюза, не добившись понимания. — Письмо. Весть. Костер на башне.

— Сигнал, — пришел на помощь Бедерхем.

— Пускай так.

— Ты видел гухурунду?

Карлюза подумал.

— Полосуки и цацочки.

— Всего лишь, силуэт, — перевел Бедерхем.

— Где?!

— Пролетело.

— Пролетело? — поинтересовался Такангор. — В каком направлении?

— В направлении мимо меня.

Такангор переглянулся с Кальфоном, затем с Наморой. Но быстро понял, что с ними переглядываться бесполезно и перевел гранатовый взор на того, кто ни за что бы не обманул его ожиданий. Лилипупс моргнул.

— Он пошел к Зелгу! — взревел минотавр и взмахнул топором. — За мной!

* * *

Зелг очнулся внезапно и быстро. Он сидел в кресле в собственном кабинете, а рядом с ним стояла Кассария. Он глазам своим не поверил, но это была действительно она, все в том же тонком шелковом платье до щиколоток, голубоглазая, веснушчатая и такая печальная, что ему захотелось сгрести ее в охапку, поцеловать и никому никогда не давать в обиду. Что он и исполнил, по крайней мере, первую часть. И Кассария не сопротивлялась.

Зелг целовался и до того. Конечно, до доктора Дотта ему было далеко, но и считать его совершеннейшим новичком в этом деле тоже не годится. Две знатные дамы в далеком Аздаке, имена которых мы деликатно сохраним в тайне, дамы, знавшие толк в мужчинах, уверенно утверждали, что со временем и под их чутким руководством из него получится блистательный кавалер. Племянница графа, жившего по соседству с поместьем и-Ренигаров, находила его неотразимым, а дама-профессор с кафедры Фольклорной грамматики и непереводимых идиоматических выражений Аздакского королевского университета считала, что он «много об себе воображает».

Но теперь Зелгу казалось, что прежде не было вообще ничего, и все, что происходит, происходит впервые. Собственно, так оно и было — поцелуй страсти и поцелуй любви несравнимы по определению, как несравнимы свет свечи и полуденного солнца.

Губы у нее пахли вишневой камедью, а на вкус были влажные и соленые. Зелг отодвинулся и посмотрел ей в глаза.

— Кася, — позвал он шепотом, — Касенька. Ты почему-то плачешь.

— Я знаю, — вздохнула она.

— Почему?

— Ты снова ходил к нему, — всхлипнула она, прижимаясь к нему всем хрупким, почти невесомым телом, будто ища защиты. — Мне известно, зачем.

— Вот и хорошо, родная, — улыбнулся герцог, гладя ее по волосам и все еще не веря, что это правда, что он действительно держит ее в руках, чувствует ее душистое тепло, и лихорадочно соображая, не может ли все происходящее быть уловкой Спящего, хитрой западней, из которой он не сможет да и не захочет выбраться.

— Это на самом деле я, — шепнула Кассария.

Слезы текли из ее огромных синих глаз без остановки, будто где-то на самом дне их били крохотные, но неиссякаемые источники.

— Что же ты плачешь, милая? Ведь все хорошо. Я с тобой. Я тебя защищу.

— Ты сговорился с ним, ты решил принять своего Спящего, — прерывисто вздохнула она.

Но Зелг был так счастлив, что не заметил, что это не вопрос.

— Я найду на него управу, обещаю. Я стану сильнее и одолею этого, ну, ты же его точно видела — лже-Таванеля. И с королями управимся, не сомневайся. А потом я все-все перечитаю про Тудасюдамный мостик, а что не прочитаю, ты мне сама расскажешь. И я клянусь тебе, что пройду по нему, отыщу тебя в твоем пространстве, и мы больше никогда не расстанемся. Ну, как тебе такой план?

— Ты помнишь пророчество, которое висит в галерее? Древняя доска со стихами, «Когда Спящий проснется…»?

— Не помню, — беспечно отозвался он. — Но это не важно. Ты же знаешь, я не верю в них — ни в пророчества Каваны, ни в кассарийские, ни в адские. Я верю только в то, что люблю тебя.

— Я люблю тебя, Зелг, — сказала Кассария едва слышно. — Поцелуй меня.

Счастье и любовь — чувства всепоглощающие. Но даже сквозь плотную завесу испытываемого им восторга пробилось чувство опасности. Оно было настолько острым, что ощущалось физически.