И поваренок остановил свой выбор на прелестном отрезе всех оттенков весенней зелени в умилительные розовые черепа, которые издали вполне могли сойти и за цветочки, и за яблочки. Продавец обещал, что цвет и рисунок «привлекут самых переборчивых», и, кажется, не соврал. Во всяком случае, второй по могуществу и популярности некромант Тиронги вцепился когтистыми пальчиками в передник и, восторженно пыхтя «лезененькие нитеньки, розовые бубочки», демонстрировал твердое намерение присвоить чужую собственность. Поваренок потянулся было за поварешкой, но главный взбиватель кремов вовремя углядел его намерение и зашипел как раскаленная сковородка: «Отдай, отдай, кому говорю!».

— Почему? — спросил поваренок.

— Видишь, ему надо.

— Зачем?

— Может, он хочет готовить.

— Но он не хочет готовить.

Главный взбиватель был с ним полностью согласен. Если хочешь готовить — мой, режь, чисти, соли, вари, жарь, ищи на всех полках специи, взбивай, наконец, но не рви полотенца на мелкие клочки. Нужно выбирать — или одно, или другое. Он укоризненно посмотрел на троглодита. Тот покрепче ухватился за передник и потянул на себя.

Говорят, королева Лягубля Мелинда Веселая отдала своему победителю, королю Аздака Торвину Гордому, ключи от столицы вместе с шелковой подушечкой с таким выражением лица, что он утер скупую мужскую слезу и вернул их обратно, не в силах видеть ее печаль. Поваренок выглядел еще грустнее, если это вообще возможно. Но троглодитов это не остановило.

— Они даже людь людя не понимают, — вздохнул Левалеса, продолжая невиданный разбой.

— Не людь людя, а людь людю, — поправил его выдающийся лингвист Карлюза и окончательно углубился в истребление фартука и полотенец.

Если бы люди всегда понимали друг друга,

не было бы всемирной истории

Князь Талейран

На кухне воцарилась гробовая тишина. Лучшие кулинарные умы столетия размышляли о том, как долг велит поступать с прославленными героями военных кампаний в том случае, когда они ведут себя, как настоящие троглодиты.

Конечно, выдающиеся энциклопедисты вроде библиотекаря Папаты, этнографа Тачкилсы или официанта Муфлария могли бы разъяснить недоумевающим поварам, что могучий зов природы вот уже тысячи лет подряд призывает каждого приличного троглодита лепить по осени гнездо, даже если он и не собирается впадать в зимнюю спячку. Сама мысль о том, что выстланное мягкой подстилкой уютное ложе ожидает своего хозяина, возвращает им душевное равновесие и помогает уверенно смотреть в будущее.

В три часа пополудни древний инстинкт сообщил Карлюзе с Левалесой, что сию минуту в окружающем мире определенно наступила осень — и пора начинать сам процесс гнездования. Инстинктам не перечат, так что, строго говоря, в вопиющем разгроме не было никакой троглодитской вины. Но на замковой кухне работали профессионалы совсем другого профиля, тайные движения сумрачных сэнгерайских душ были им неведомы. Ситуацию приходилось решать по вдохновению. Вдохновение призывало к борьбе, как в старинной и не вполне приличной рыцарской песне «Не сдавайся и старайся дать дракону по рогам!». В той песне особое внимание уделялось мерам, которые приняли по отношению к дракону некие разгневанные девицы, рассчитывавшие на другое, более романтическое развитие сюжета; но летописцы, к сожалению, вынуждены держаться в рамках приличий, и потому этот интересный материал не попадет в нашу историю. Вернемся же к троглодитам и борьбе кулинаров за свои права. Борьба отягощалась привходящими обстоятельствами.

Придворный этикет не воспрещал поварам и слугам кассарийского некроманта гонять его же вельмож и соратников вениками, кочергами и ухватами по всей кухне исключительно по той причине, что до сих пор это никому не приходило в голову. Что не запрещено, то, вроде бы, разрешено, а в данной ситуации это соображение выглядело как никогда привлекательным. Но высокая кулинария — не ловкость рук, а, прежде всего, высокий интеллект. Работники сковороды и кастрюли догадывались, что если они сейчас создадут прецедент, то этикет немедленно откликнется категорическим запретом на репрессии и гонения на доблестных героев. Поэтому они прикинулись, что смирились со зверским истреблением хозяйского имущества, и немедленно отправили гонца к домоправителю, свято веря, что он, если придется, сумеет призвать к порядку и Тотиса; и, в отличие от других, эта вера была неоднократно подкреплена фактами.

Делегат от возмущенных кулинаров остановился перед дверью в кабинет голема и несколько раз глубоко выдохнул, стараясь унять волнение. Выдыхать, конечно, было нечего, но при жизни этот способ ему всегда помогал, а старые привычки никуда не деваются после нашей кончины. Затем он проявился по другую сторону дверей и заявил:

— Там безобразы безобразничают.

Взгляд кассарийского дворецкого ясно сказал, что в списках обитателей и гостей замка безобразы сегодня не значатся.

— То есть, я имел в виду, там троглодиты троглодитствуют, — уточнил призрак и принялся сыпать подробностями.

Однако Думгар, широко известный своей нетерпимостью к расхитителям герцогского имущества, повел себя необъяснимо кротко. Выслушав сбивчивый рассказ посланца, он только вздохнул и потянулся за неподъемным фолиантом «Скатерти, салфетки и полотенца», вооружился пером, немного погрустил над графой «приход» и принялся вносить записи в столь нелюбимую им графу «расход».

— А также чайное полотенце в васильки и скелетики, фартук младшего поваренка и половина поварского колпака, — пискнул призрак. — Просто на отдельные ниточки. Может, доктора вызвать?

— Не стоит.

Призрак не сдавался. При жизни он лично вышивал на погибших салфетках виньетки с монограммами, поэтому душа его требовала мести. А поскольку призраки состоят из одной только души без примесей, можете себе представить, каким сердитым он был.

— А бригадного сержанта с бормотайкой?

— И его не беспокойте.

— А кого беспокоить? — настаивал призрак.

— Не нужно никого, — ответил голем. — Это вполне нормальное явление. Надо же. А я за делами и не заметил. То война, то ревизия в оружейной, то всеобщее ликование, то подсчет контрибуций. Голову поднять некогда — не то, что вперить грустный взгляд в стремительно взлетающее небо, когда по осени в нем облака скользят за стаей птиц туда, где никто не был, когда елозит их туманный строй по небу над темнеющей горой…

Призрак подумал было, что ему почудилось, будто Думгар заговорил стихами, но потом подумал, что ему это почудилось, и его душа снова расцвела.

— Ладно, — сказал голем, понимая, что повара тоже имеют право на душевное равновесие. — Попросите ко мне господ Карлюзу и Левалесу. Я сам с ними разберусь.

В конце концов, наши отношения испортились настолько,

что оставалось одно — договориться, что мы

чрезвычайно уважаем друг друга

Дж. Бернард Шоу

Призрак раскланялся и, довольно мерцая, вернулся на кухню. На вопросы, сыпавшиеся со всех сторон, пояснил, что господин Думгар признал разбой и разорение явлением вполне естественным, что дало достойным кулинарам пищу для пересудов на ближайшие дни. Относительно же того, что бормотал славный Карлюза, выдирая у поваренка его фартук, все единодушно сошлись во мнении, что фраза «лезененькие нитеньки, розовые бубочки» представляет собой могущественное заклинание, сравнимое по силе разве что с заклинанием «брысль». А грустного поваренка быстро утешили, объяснив ему, что мало кто в столь юном возрасте уже обзавелся первой приличной легендой, которую не стыдно будет впоследствии рассказывать детям и внукам, сидя у камелька. И поскольку поваренок, как мы уже упоминали, был малый не промах, то день он завершил так же достойно, как и начал — в лавке писчебумажных товаров, где приобрел огромную тетрадь в синем кожаном переплете с листами приятного голубоватого оттенка, куда решил записывать все выдающиеся истории.