Двое воинов стояли перед ним, похожие как братья — высокие, синеглазые, с волосами цвета соломы, выгоревшей на солнце. Один — пошире в плечах и чуть пониже; второй — на полголовы выше, с широкими веснушчатыми кистями и белесыми бровями и ресницами. И Зелг вдруг вспомнил, когда впервые увидел их.

Это случилось в Аздаке, одним грустным дождливым вечером. Ему было что-то около пяти лет, он подхватил простуду, долго не мог выздороветь, несмотря на то, что лекарь прописал ему чуть ли не шесть микстур одна другой противнее, и матушка Ласика недовольно ворчала, упирая на то, что другим женщинам куда больше повезло и с мужьями, и с детьми. Первые — живы и заботливы, вторые — здоровы и послушны, а она вынуждена сидеть сиднем в старом замке с вечно больным ребенком, хотя еще вполне молодая и красивая женщина и могла бы устроить свою жизнь. Теперь-то Зелг понимал, что это было не взаправду, что эти жалобы оставались пустыми словами, таким немудрящим припевом ежедневной песенки. А на самом деле Ласику и Ренигар вполне устраивал статус вдовы одного из самых знатных и загадочных вельмож Ламарха и огромное содержание, которое неведомые, но преданные слуги исправно выплачивали ей на наследника кассарийских некромантов. И толпы поклонников вовсе не осаждали двери ее дома, даже в молодости, о которой она любила вспоминать так, будто это происходило не десять лет, а века тому. За неимением подлинного прошлого она увлеченно создавала вымышленное, где была окружена женихами, хороша собой, весела, мила и приветлива. Повзрослев и помудрев за последний год, принесший ему столько испытаний, кассариец стал лучше понимать покойную матушку и даже немного ей сочувствовал. Возможно, она и желала быть такой, как в своих фантазиях, но ей недоставало таланта и душевных качеств. И когда выпал шанс изменить жизнь, она им не воспользовалась. Пока Зелг был ребенком, он оставался заложником ее неразумных поступков и дурного характера, а ведь это не он изобрел правило, что «посеешь поступок — пожнешь характер, посеешь характер — пожнешь судьбу».

Словом, в тот пасмурный вечер, лежа в темной, плохо освещенной детской, он воображал, что у него есть два добрых друга и защитника. Братья-рыцари Эгон и Тристан. Просто сейчас они где-то далеко, очень далеко отсюда, но однажды они явятся к нему. Или он сам отыщет их в огромном мире. И уж эти рыцари, мечтал он, никогда не оставят его в одиночестве, никогда не предадут и защитят от любых бед и напастей, и даже самых грозных врагов. И в подробностях представлял себе голубые с алым подбоем плащи, сверкающие доспехи, шлемы с высокими гребнями. И видел лица — вот эти самые лица: прямые носы, белесые брови и ресницы, пронзительные синие глаза. Правда, они не казались такими уставшими и измученными, и у них еще не было таких морщин, но все-таки это были они — не ошибешься.

— Спасибо, Эгон, — сказал Зелг негромко. — Благодарю тебя, Тристан.

Рыцари, казалось, не удивились.

— Во славу Караффа! — ответили они.

Этого Зелг никогда не придумывал. А, может, он просто не помнил, что придумывал? Теперь он был не настолько уверен во многих вещах, как прежде.

— Как он?

— Очень вырос. Возмужал.

— Едва не вырвался из подземелья.

— Мы заперли подвал и завалили его. Мы охраняем его денно и нощно. Но там, внизу, он властвует уже безраздельно.

«Неужели все настолько плохо?!» — с тоской подумал Зелг. — «Неужели спящий так силен, а я так слаб?».

— Сколько вы продержитесь? — спросил он вслух.

— Не слишком долго. Нам бы действительно не помешала помощь.

Герцог хотел было ответить, что знать бы еще, у кого ее просить и как предоставить, однако не захотел тревожить измученных Стражей. Эгон и Тристан, возможно, и сами догадывались о его проблемах, но, как верные слуги, не позволили себе ни жалобы, ни упрека. От этого Зелгу стало еще тяжелее на душе.

— Я вернусь очень скоро, — пообещал он. — Найду способ снова усыпить его и вернусь.

— А если такого способа нет? — тихо спросил Тристан.

— Тогда я сражусь с ним.

— Во всяком случае, — улыбнулся Эгон, — тебе не придется сражаться в одиночку. Мы всегда будем рядом с тобой.

— И на твоей стороне.

— По какую бы сторону она ни оказалась.

Некромант подумал, что это, пожалуй, весьма опрометчивое обещание. Но рыцари вновь услышали его невысказанные мысли.

— Мы — твои Стражи, — сказал Тристан. — И мы будем с тобой и в зле, и в добре.

— А если я паду в этой битве? — спросил кассариец.

— Мы будем с тобой и в жизни, и в смерти. И в бытии, и в небытии.

Замок сотрясся с новой силой, и небо над ним заклубилось дымом пожарища.

— Тебе не совладать с ним без моей помощи!

Такой знакомый, такой чужой голос шквалом пронесся по замковому двору, отражаясь эхом от башен, зубцов и неприступных стен. Он звучал ясно и звонко, словно каменные своды подземелий больше не служили ему препятствием, и от этой внезапной близости Зелга мороз продрал по коже.

— Я — это ты! Владыка Кассарии и Караффы! Где твое легендарное могущество?! — громыхал голос. — Ты слаб без меня, и знаешь это! И он знает! Ты хочешь потерять все? Рискнешь всем, чтобы победить самого себя? Я не желаю умереть тут, пока ты там играешь в свои странные игры! Прими меня! Приди ко мне, и ты станешь непобедимым!

— И часто он так распинается? — спросил некромант.

Эгон сухо улыбнулся.

— С нами он говорит редко и не так ласково.

— Ты ведь даже не подозреваешь, с кем имеешь дело на этот раз?! Я-то точно знаю, что ты блуждаешь в темноте! Ты полагаешься на своих великих союзников, но в жизни и смерти человек невыносимо одинок, и твою судьбу они не отыграют, даже если бы захотели. Это ведь не роль, дружище, ее не передать другому актеру.

Зелг подумал, что его молчание тоже может восприниматься как проявление слабости, но ему так не хотелось говорить со своим узником. Он испытывал странную смесь скуки, печали и неприязни. Спящий во всем прав, но правота его странного толка — чересчур очевидная, чересчур правильная, как это ни смешно. Он шевельнул губами, но не издал ни звука.

— Ты глух, слеп и немощен, ибо разорвал себя надвое, и тратишь все силы, чтобы сохранять разрыв. А они пригодились бы тебе в другой битве, ох как пригодились бы, но ведь ты упрям… Ты упорен… Ты глуп!!!

От этого последнего истошного крика замок содрогнулся еще раз, и сильнее. Какой-то камень сорвался с фронтона и с грохотом упал на черную брусчатку, расколовшись на несколько фрагментов.

— А ведь вместе мы смогли пройти по этому мостику и воплотить твою несбыточную мечту, вместе смогли бы противостоять твоему главному врагу, но ты безумен в своем упорстве, и потеряешь ее! Очень скоро потеряешь! Беда только, что вместе с тобой и я лишусь всего!!!

Зелг вздрогнул. Не стоит оставаться тут надолго. Что бы он ни говорил себе, а его узник сумел-таки затронуть чувствительные струны — ничего странного, он знал о герцоге кассарийском абсолютно все, смешно даже пытаться утаить от него какие-то мысли и чувства.

Стражи, вероятно, понимали происходящее не хуже его самого.

— Тебе стоит поторопиться, владыка, — вздохнул Эгон, рассматривая обломки.

Зелг хотел было обнять их на прощание, но почему-то не решился. И долгое время еще сожалел об этом. А тогда он поднял руку в прощальном жесте и повторил так уверенно, как только мог:

— Я скоро вернусь.

— Мы будем тут, — отвечали они.

* * *

Видимо, внутренний голос господина Папаты любил театральные эффекты, потому что возник в его голове без какого-либо намека или предупреждения. Вот просто так. С бухты-барахты.

Бедный библиотекарь едва успел привыкнуть к постоянному безмолвию, царившему в лабиринтах его сознания. Он только-только отгоревал свое и стал приспосабливаться к новой жизни в одиночестве, и даже успел обнаружить несколько положительных моментов — так смельчак, пересекающий океан в утлой лодчонке, в конце концов, находит утешение в первозданном покое и полном слиянии с миром — как едва найденная гармония была нарушена.