Но взятая с таким же запалом политическая карьера как-то стыдливо не удалась. Мало того, что суровым и недвусмыленным языком резолюции были отмечены политически порочные установки Фитингофа, хуже: вскоре обнаружилось, что в партийных кругах его просто не берут достаточно всерьез.
В этом огромном суровом хозяйстве, где все выверено потом и кровью преданнейших людей, лишиться Фитингофа было так же легко, как забыть на столе гусиную зубочистку. Это заставляло особенно страдать Бориса. В начале крушения политической карьеры он думал, что все будет гораздо внушительней и грандиозней. Он мысленно видел подвал в «Правде» — «Корни ошибок Бориса Фитингофа». Ему мерещилась большая статья в марксистском ежемесячнике — «Непреодоленное гегелианство Бориса Фитингофа». Он даже мужественно заставлял себя додумывать до конца возможность отбытия в провинцию. Однако ничего этого не случилось. Свыше месяца на несколько сконфуженный вопрос знакомых, что он собирается делать, Борис отвечал со смятой улыбочкой: «Я в опале», а тем, кого он допускал в круг интимных друзей, он говорил, что самостоятельно мыслить в наше время невозможно, что сейчас, по существу, пора тянущихся, аккуратных и законопослушных.
Жизнь продолжалась. Единственно, что заметил наблюдательный Фитингоф, это все ясней проступавшую усмешку на губах «аккуратных» и «несамостоятельно мыслящих людей».
Он был несомненно талантливым человеком, Борис Фитингоф, хотя талантливость эта лежала в области, противоположной той, которую он считал своей основной областью, хотя эта талантливость была унаследована от отца, многоопытного и по-своему смелого предпринимателя.
Эта талантливость и не дала Борису стать обыкновенным рядовиком.
Сама жизнь благоприятствовала ему. Это был период, когда все самое боевое, передовое было оттянуто на самые решающие участки строительства и на некоторых участках была огромная потребность в грамотных и все же в конечном счете невраждебных людях.
Борис Фитингоф неожиданно выплыл к берегам искусства. Это было золотое дно для предприимчивого, защищенного кое-каким опытом политического функционирования молодого человека. И вот Борис начал с большой ноты. Он «сигнализировал», «ликвидировал» и непрестанно «дрался».
— Сегодня у меня будет драчка!.. Предстоит небольшая драчка.
А так как по объективному ходу вещей та область, в которой ему открывалась возможность работать, была действительно засорена реакционным, чуждым элементом, роль Бориса иногда была прогрессивной. Те, на кого он нападал, подчас таили в себе возможность гораздо большей опасности, чем сам Борис, и поэтому общественность не могла не поддерживать его в этой нужной борьбе.
Жизнь продолжалась. Время двигалось вперед. После периода борьбы с враждебным старым необходимо было утверждение, необходимо было так же, как на хозяйственном фронте, создавать алмазный фонд советского искусства. И вот тут-то обнаруживалось самое страшное: Борис Фитингоф никогда не любил его. Ни одна строчка Пушкина не заставила сердце Бориса забиться хоть немного учащеннее, ни одна искра Бетховена не зажигала в металлических глазах освобожденного от деляческого беспокойства света. Искусство было доступно Борису в голых, узко логических очертаниях. Он изучал его с злобным рвением первокурсника-медика, исследующего человека по анатомическому атласу. Конечно, он не был тупица, этот студент. Острый деловитый рассудок отца Фитингофа теплился под его медноволосым черепом. Книга, прочитанная Борисом, поражала количеством на первый взгляд умно выбранных мест, которые он, как наиболее, по его мнению, «социально окрашенные», энергично подчеркивал и снабжал краткими комментариями. «Ограниченность феодального мышления! Мелкобуржуазные иллюзии индивидуализма. Ущербность мещанской социологии!» и т. д. Но моменты гораздо большей социальной глубины, которые, однако, подавались художником не в прямой форме, а открыть которые было возможно только в результате усложненного творческого анализа, — такие места опускались Борисом совершенно.
Таким образом, гениальнейшие страницы великих писателей оставались затонувшим золотым грузом. Вся же огромная сокровищница их страниц сводилась к инвентарно-скудным каталогическим выжимкам. Наиболее одаренные друзья Фитингофа не могли не видеть некоторой недостаточности в методике его работы, но так как он обладал рядом черт, отсутствовавших у них, главным образом энергией и целеустремленностью, они вынуждены были необидно объяснять действия Бориса. «Конечно, он еще не совсем искушен в вопросах художественной формы… В нем слаба эстетическая струнка», — говорили они, забывая, что как раз именно всю сложность социальных идей не в силах был поднять своей горчичной ложечкой энергичный Борис Фитингоф. Может быть, поэтому, несмотря на шумную его деятельность, никто не мог указать на фундаментальные труды по искусству, оставленные потомству Борисом.
Прочитав наедине книгу, о которой он ранее ничего не слышал, Борис не знал, куда ее определить. Он совершенно не знал, понравилась она ему или нет, хороша она или плоха, вредна или полезна. По существу, он был даже немного мучеником. Иногда заключенные в картон бумажные глыбы казались ему петардами с динамитом. Они окружают его, таят неведомые опасности и возможность безудержного взрыва. И каждая книга чего-то требует от него. И каждая картина чего-то требует от него. В самые сумрачные дни ему хотелось прислониться плечом к умному отцу и попросить, чтоб отец взял его с собой в простой ресторан с дамским оркестром, в центральные бани, ко всем тем простым радостям, к которым больше всего расположена была эмоциональная натура Фитингофа-сына и которыми с гораздо меньшей омраченностью пользовался Фитингоф-отец.
Борис хвалил Владыкина. Умно учтя обстановку, он сделал Владыкина своим творческим знаменем. Но Нина говорила: «Я не радуюсь, когда он кого-нибудь хвалит, и не огорчаюсь, когда он что-нибудь ругает, — настолько он всегда идет мимо предмета». Борис представлялся ей канатоходцем. Он идет по стальному тросу, балансируя и шатаясь. Нина с нетерпением ждала, когда он сорвется и полетит вниз…
Он должен погибнуть. Каждый день берет на проверку временщиков, равнодушных преуспевателей, корыстных служителей…. Он должен погибнуть. В нашей стране с каждым днем, с каждым мгновением идет отбор людей действительно любящих и понимающих существо того дела, которое им вверено…
Дмитрий Синеоков пришел к Мише утром. Он внимательно и долго рассматривал Мишины работы. Дмитрий говорил неопределенно и невнятно. Когда он ушел, Миша не знал, понравилась Синеокову его живопись или нет.
Дмитрию все работы Мишины очень понравились: и пейзажи, и пастели, и рисунки. Но он не знал, можно ли это хвалить или опасно. «Безусловно талантливо, несомненно талантливо», — думал Синеоков, но даже об этом прямо сказать Мише не решался. Если б это были средние, обыкновенные картины, каких тысячи, Дмитрий знал бы, что сказать. Но все то, что он увидел в Мишиных работах, было необычайно и совершенно не похоже на других. Это его волновало, как хорошие стихи, как музыка! Но он не смел об этом сказать…
Вечером он поделился своими впечатлениями с Борисом.
— Есть что смотреть? Тебе понравилось? — спрашивал Фитингоф.
— Как сказать… Это несомненно талантливо. Это волнует, — признался Дмитрий. — Пойдем, Боря, завтра, посмотрим. Он живет близко, в центре.
На следующий день они пришли вдвоем.
— Ничего. Интересно, любопытно, — шумел Борис, шагая по комнате. — А это что? — спросил он, желая отдернуть простыню с мольберта, где стояла картина «Первый звонок».
— Это нельзя трогать! — почти закричал Миша.
Он никогда никому не показывал незаконченной работы. Он даже вздрогнул, когда Фитингоф коснулся простыни.
— Тайны творчества, — заметил Борис. — Ничего, ничего… Митя, — сказал он вдруг, — звони Владыкину, пусть сюда придет для экспертизы. Звони, Митя. Он, наверно, у Иринки.
Мише послышалось Нинки.
Синеоков сказал, что Володя сейчас придет. И действительно, очень скоро пришел Владыкин.
