Зимин расстроился и предсказуемо загрустил, его в очередной раз застал врасплох приступ апатии. Он был вынужден признать, что на некоторое время потерял способность пользоваться своим интеллектом. Речь шла не только о текущей работе, он не мог заставить себя даже играть в «судоку». В последнее время после разговоров с майором Кротовым это случалось с ним все чаще и чаще. Надо сказать, неприятное наблюдение. Словно интеллект отказывался функционировать вблизи непосредственного начальника. С этим надо было что-то делать.

Желание забиться в норку было слишком сильным, Зимин решил не противиться ему. Известно, когда мозг отказывается работать, следует довериться инстинкту. Вот он и отправился в столовую. А куда еще?

За тарелкой каши думалось лучше, чем в кабинете.

— Доел пайку? — спросил появившийся невесть откуда Горский.

— Нет. Что-то с этой кашей не так. Подгорела, что ли?

— Какая разница, давай лучше поговорим.

— Ты же знаешь, что я не люблю трепаться во время еды. Это мешает правильно переваривать пищу.

— Никогда об этом не думал, — признался Горский, — А знаешь, может быть, ты и прав.

— Плохо не думать. Это не повод для хвастовства.

— Что-то случилось? Почему ты такой грустный? Могу я тебе помочь?

Вопрос не понравился Зимину, но, подумав, он решил, что будет разумным рассказать товарищу о философском диспуте с майором Кротовым. Одна голова хорошо, две — лучше. Тем более, когда речь идет о талантливом Горском, который неоднократно доказывал, что отвлеченные идеи, которые не касаются его лично, он анализирует особенно классно.

— Нормальные беседы ты ведешь с начальником! Мне бы такое и в голову не пришло, — восхитился Горский, выслушав товарища. — Ты хорошо придумал, безумные разговоры помогут разобраться с его способом мышления. Главное, не забывай записывать.

— Вообще-то это его потянуло на философию, не меня. Со своей стороны я сделал все возможное, чтобы не перетруждать его разум.

— Похвально.

— Честно говоря, Кротов мне иногда нравится. Чуть-чуть, правда, и не каждый день. Однако… Есть в нем что-то от древнего грека.

— Никому больше об этом не говори. Начальники не для того были придуманы, чтобы мы испытывали к ним сильные чувства. Положительные или отрицательные, в данном случае, разницы нет, — сказал Горский твердо. — это нетрудно запомнить.

— Можно подумать, я сам этого не знаю! Но разве тебе самому не кажется, что он немного странный?

— Я о Кротове начинаю думать, только когда от меня этого требует мой долг ученого, и тебе советую поступать так же предусмотрительно.

— Это понятно, но ты мне честно скажи, неужели тебе никогда не казалось, что его мозг работает очень странно, часто совершенно непредсказуемо?

— Не так как у нас? Думал об этом. Несколько раз.

— Вот видишь.

Горский рассмеялся.

— Кротов считает, что это у нас проблемы с головой, он не считает нас нормальными людьми. И знаешь, мне кажется, что он прав. Мы — чужие. Во всем виновато наше образование. Если бы мы не попали к наставникам, были бы нормальными. А так…

Зимин кивнул.

— Есть такое стихотворение, — сказал он. — Но оно про Кротова, а не про нас.

— Ловко ты отыскиваешь актуальные стихи, — сказал Горский. — Даже немного завидно.

— Поможет ли мне это умение в жизни?

Оба рассмеялись.

— Вообще-то нам повезло с Кротовым, — сказал Зимин.

— Почему?

— Он о нас заботится.

— Это его работа.

— Именно. Мы могли попасть к начальнику, который постарался бы отбить у нас охоту заниматься наукой.

— Ну, это вряд ли. Наставники слишком много денег и сил потратили на наше обучение.

Разгорелся нешуточный спор о том, можно ли считать благодетелями людей, которые иногда, время от времени, совершают хорошие поступки по приказу начальства или когда им это выгодно? Горский считал, что не следует классифицировать хорошие поступки по надуманным признакам. В конце концов, какая разница, что заставило человека поступить хорошо? Главное, что поступок был совершен. И не важны причины возникновения чего-то хорошего. Как и не важны его последствия. Надо уметь абстрагироваться от неважных деталей. Зимин думал по-другому. Ему почему-то пришло в голову, что однажды и они с Горским могут стать неважными деталями, если не справятся с очередным заданием.

— Я бы на твоем месте не стал с ним фамильярничать. Майор Кротов не из наставников, — сказал Горский. — Об этом не стоит забывать.

— Естественно. Он даже не похож.

Они стали вспоминать времена, когда им впервые посчастливилось встретить настоящего наставника. Это случилось, кажется, во втором классе. Учитель собирался объяснить школьникам какое-то простое математическое действие, сложение, скорее всего. Для этого он придумал очень интересную игру, дул в дудку и размахивал руками.

— Не могли бы вы немного помолчать? — попросил маленький Горский. — Я решаю задачу. Вы мне мешаете.

Учитель удивился.

— Ерунда, — сказал он. — Я не могу мешать ученику. Давай спросим у твоего друга Зимина, мешаю ли я ему?

— Нет. Не мешаете. Я уже решил вашу задачу.

— Я тоже, — признался Горский, не подозревая, что за ними следят люди поважней учителей.

Так они попали к наставникам. Специально обученные люди изымали любителей решать задачки из городских школ и отправляли в специнтернат. Там детям выдавали бумажные учебники и заставляли писать длинные тексты шариковыми ручками. Предметы, которые они изучали назывались потрясающе красиво: арифметика, алгебра, тригонометрия, физика, химия, астрономия, литература. Наставники презирали обучающие игры. Учиться было трудно, но интересно. То, что это страшное везение — оказаться в числе «отселенных», чудом выдернутых из нормальной школы, Горский и Зимин поняли только лет через десять, когда их уже сделали учеными. Теперь они занимались делами, про которые обычным людям знать было не положено.

Да, они занимались исследованиями, смысл которых было бы сложно объяснить даже самым умелым учителям нормальной школы или преподавателям общественного университета. Их бы просто не поняли. Что ж, они стали отселенными. Они знали и умели больше, чем многие из тех, кому не повезло. И это их устраивало. Было в этом не только что-то забавное, но и неискоренимое. Зимин и Горский стали другими, и ничто отныне не могло сделать их обычными, такими, как все.

Об этом отличии от нормальных людей знали лишь сами Зимин и Горский. Непосвященные могли заметить, если бы дали себе труд обратить внимание на их странное поведение, только то, что шутки их были несмешными и непонятными. А шутили они часто и охотно. Но люди, застигнутые друзьями врасплох, смеялись крайне редко. Им оставалось лишь подмигивать друг другу. Не потому, что считали себя слишком умными. Просто признавали, что нормальным людям, далеким от психофизики, они были не интересны.

Внезапно в столовой стало светлее. Зимин отправил ложку с кашей в рот, разжевал комочки и проглотил. Таинственный свет не пропал, он равномерно освещал помещение. Вокруг что-то явно изменилось, ему стало любопытно.

— Ну что, парни, доели свою кашу?

Зимин оторвал глаза от тарелки. Голос принадлежал приятной на вид брюнетке, которая глядела на него, слегка прищурившись. Это было странно. Ему показалось, что она сердится. Или, по крайней мере, не одобряет его поведения. Но он ничего не делал. Поедание каши здесь явно было не при чем. Получается, ее возмущало что-то другое. Стало понятно, что свет исходит от нее, Зимин слышал про это новое достижение в косметологии, но видел впервые. Он занервничал, женщины его вниманием обычно не баловали.