Реттгирд поднялась. Все притихли – видно, ждали интересного спора. Рамут тоже приготовилась отражать удар, но то, что она услышала, повергло её в жаркое смущение.

– У меня только один вопрос к уважаемой докладчице, – с сияющим взглядом и странной улыбкой сказала Реттгирд. – Что она делает сегодня вечером?

По залу волной прибоя прокатился смех. Ульвен, хлопнув сестру по науке по плечу, хохотнула:

– Да нет! Вопросы по существу доклада!

– Я отчего-то уверена: всё, что произносят эти дивные уста, тоже в высшей степени прекрасно и умно, – всё так же мечтательно проговорила Реттгирд.

Когда смешки в зале стихли, седовласая госпожа Хедельвейг, председательствовавшая на собрании, подвела итог. Доклад Рамут она назвала весьма интересным, а высказанные в нём идеи – достойными внимания. После доклада Рамут ждало ещё одно испытание – показательная операция. Для такого случая ей даже заранее подыскали больного с повреждением хребта и спинного мозга: Общество интересовали её необычные способности костоправки. По дороге в хирургический зал Ульвен шутливо ткнула Рамут в бок и шепнула:

– Ловко ты умудрилась обезвредить самую острую на язык спорщицу в Обществе!

Больной, навий средних лет, лежал на столе – желтовато-бледный, напуганный, с впалыми щеками и седоватой щетиной на подбородке. Рамут склонилась над ним и сказала с улыбкой:

– Всё будет хорошо, не волнуйся. Смотри мне в середину ладони. Твоя боль у меня вот здесь!

С этими словами она сжала кулак и встретилась взглядом с Реттгирд. Укола иглой больной не почувствовал – значит, обезболивание действовало. Рамут сделала всё, как обычно: сломала неправильно сросшиеся позвонки, восстановила спинной мозг и соединила кости снова. И всё это – не касаясь больного и пальцем. Как и всегда после такого лечения, она ощутила слабость и опустошённость; пол под ногами поплыл, но Рамут постаралась не показать вида. Она сжала босую ступню пострадавшего.

– Что-нибудь чувствуешь? – спросила она.

– Госпожа, ты касаешься моей ноги! – радостно воскликнул тот. – Я чувствую свои ноги снова! Пошевелить пока не могу, но уже чувствую!

Среди наблюдателей прокатился изумлённый шепоток, а Рамут улыбнулась.

– Пошевелить ими ты сможешь завтра. А пока ты должен лежать, чтобы хребет окончательно и прочно сросся. Спина может болеть некоторое время, но это ничего. Пройдёт. Скоро ты снова будешь ходить, как раньше.

– Благодарю тебя, госпожа врач... Я уж и не надеялся...

Тело наливалось тяжестью, голоса слышались будто сквозь подушку. Из последних сил Рамут давала врачам указания, как ставить этого больного на ноги – на случай, если у неё самой не будет времени им заниматься. Мышцы у него из-за долгой обездвиженности истощились, и предстояла большая работа по восстановлению способности ходить.

Ей поднесли на бархатной подушечке круглую серебристую брошь с ленточкой – знак принадлежности к Обществу, и госпожа Хедельвейг, лично приколов её Рамут на грудь, пожала молодой целительнице руку.

– Поздравляю, любезная Рамут, ты принята!

За научной частью собрания следовало небольшое угощение: выпивка с лёгкой закуской и, разумеется, бакко. Стараясь скрыть свою слабость, Рамут опустилась в кресло и довольствовалась единственной чаркой вина с сырным печеньем. Выкурив трубочку, она поняла, что попала в мягкую ловушку уютного сиденья: встать уже не получалось. Всё расплывалось перед глазами, предметы таяли, проявляясь лишь смутными очертаниями, и Рамут думала только о том, как бы добраться домой.

– Ты не ответила на мой вопрос. – Реттгирд опустилась в соседнее кресло, попыхивая трубкой.

– О чём? – еле шевельнула Рамут сухими губами.

– О том, что ты делаешь сегодня вечером. – Реттгирд не сводила с неё пристального взгляда, который вогнал бы Рамут в смущение, не будь она сейчас так обессилена.

– Прости, но уже ничего. – Уголки губ весили, как две каменные плиты, но Рамут всё-таки приподняла их. – Я выложилась во время лечения, теперь мне нужно самой восстанавливать силы... А бакко меня доконал. Не следовало мне курить... Боюсь, я не смогу выйти из этого помещения на своих ногах. Вот такая неприятность со мной вышла...

Комната пустилась в пляс: сильные руки Реттгирд подхватили Рамут и вынули из кресла.

– Позволь мне помочь тебе, – коснулся её уха тёплый голос.

Горьковато-дурманящая, душная завеса дыма бормотала сотнями голосов. Все вокруг пили, закусывали и увлечённо беседовали, даже не заметив, как Реттгирд вынесла Рамут из здания. Только Ульвен встревоженно выскочила следом на крыльцо:

– Что случилось?

– Рамут устала и плохо себя чувствует, – ответила Реттгирд. – Раз уж ты здесь, то поймай нам повозку, будь так любезна.

Стемнело, небо дышало промозглым осенним холодом и предчувствием дождя. Первые капельки упали Рамут на щёки, а потом забарабанили по крыше повозки, в которую Реттгирд её бережно усадила. Ульвен хотела ехать с ними, но Реттгирд пожала ей руку и покачала головой.

– Не стоит, оставайся.

В повозке Рамут отчаянно пыталась собраться, чтобы не упасть всем телом на услужливо подставленное плечо, но сидеть прямо не получалось. Даже высвободить пальцы из мягкого, но настойчивого пожатия Реттгирд она уже не могла.

– Ты израсходовала все силы на этого бедолагу... Такая самоотверженность сколь восхитительна, столь же и безрассудна. Так изматывать себя...

Что прозвучало в этом голосе? Сострадание? Укоризна? Странная, неуместная, будоражащая душу ласка? Рамут уплывала на его волнах в дождливую тьму, полную влажного шороха и тихой дроби капель по крыше.

– Я иначе не умею, – пробормотала она, борясь и безнадёжно проигрывая беспросветности слипшихся век. – А силы восстановятся.

Кажется, к её руке прильнули губы.

– Ты изумительна, Рамут. Ты достойна поклонения. Прости меня за эти речи, они не к месту, но я тоже иначе не умею. Если что-то или кто-то восхищает меня, я говорю об этом прямо.

Рот Рамут силился промычать «не надо», но оказался намертво склеен. Она уже не чувствовала, как её выносили из повозки и укладывали в постель; из пустоты выныривал тревожным поплавком голос Темани. Последняя мысль проползла умирающей змейкой: а ведь завтра в семь утра придёт Вук за ответом. Проснуться хотя бы в шесть... Хотя бы бегло просмотреть эту треклятую папку.

...Сквозь мертвенное небытие к ней пробрались жёсткие ладони, которые пахли кровью, сталью, битвой, далёкой тревогой снежных равнин, горечью пожаров.

– М-м, – простонала Рамут, прильнув щекой к одной из этих родных, гладящих её по лицу рук.

– Что с тобой, детка?

Матушка пришла со службы – значит, поспала Рамут совсем немного, но голос уже вернулся к ней, воскрес из пепла.

– Вымоталась... Лечила больного, – прошелестели её усталые губы. – Матушка... Разбуди меня утром, когда будешь уходить.

– Я ухожу в пять. Не рано ли? Может, лучше отдохнёшь как следует? – Дыхание Северги касалось лба Рамут, пальцы ворошили волосы, поглаживали прядки.

– Нет, мне надо встать... Вук придёт за ответом... Я ещё ту свадебную папку не читала.

Поцелуй мягко лёг на лоб Рамут.

– Ничего, подождёт, сколько надо. Спи сладко, милая. Отдыхай хорошенько.

Рамут не могла противиться сну: он накрыл её тяжёлым пуховым сугробом и придавил. Сквозь щель между одеялом и подушкой к ней пробивалась колыбельная без слов – просто мычание под нос, «м-м-м». Простая и суровая, одетая в мундир пятисотенного колыбельная.

Рамут проснулась сама в шесть утра – вполне отдохнувшая, здоровая и полная сил, только голова слегка беспокоила тупой болью, словно с похмелья. Матушка даже не подумала её разбудить: видно, сочла, что дочери всё-таки лучше поспать лишний часок. И оказалась права. Сон восстановил силы, а купель с душистым мылом и сытный завтрак довершили лечение, смыв отголоски вчерашней слабости, будто тёплая волна. На всё это у Рамут ушло полчаса; допивая отвар тэи, она наконец снова открыла папку, которую обязалась прочесть и подписать.