– Ты знай режь, доченька, а как боль побороть – это моя забота, – подбодрила её Бенеда. – Давай... Всё, как я тебя учила. Ты всё знаешь, всё умеешь.

Она кивнула Северге, и та вложила ей в рот обмотанный тканью нож, а потом крепко обхватила костоправку, придерживая её под мышками. Тёмные брови Рамут сосредоточенно сдвинулись, резко выделяясь на бледном лице, но рука её не дрожала, когда она повела холодно блестящим лезвием первый надрез. Лёгкое, плавное движение по коже – и капли крови выступили алыми бусинами. Лезвие углублялось в ткани, осторожно рассекало жёлтую жировую прослойку, мышцы. Должно быть, девушка сейчас каким-то образом отключала свою восприимчивость к чужой боли, потому что иначе просто упала бы без чувств. Зато Северга чувствовала всё – по каменному напряжению тела Бенеды, по её загнанно-сиплому дыханию. Крик мог напугать Рамут, лишить её руку твёрдости, и костоправка не издавала ни звука, только закусывала нож, зажмуривала глаза и откидывала голову Северге на плечо.

Края раны Рамут сразу обкладывала кусочками хмари, чтобы унимать кровотечение и уменьшать боль. Вскрыв брюшную полость, она добралась до матки и сделала надрез в ней, точно так же обложив его хмарью, а излившуюся в рану кровь промокала полотенцами. Последних рядом с нею на столике лежала целая стопка, а использованные падали одно за другим на пол. Северга закрыла глаза и просто дышала вместе с Бенедой.

Когда она их открыла, в руках у Рамут уже пищал младенец. Улыбаясь трясущимися губами, девушка показывала его Бенеде. Та, взглянув, разжала зубы и уронила нож себе на грудь.

– Опять парень... Да что ж за наказание... – И прибавила сипло, с надтреснутым отголоском ласки: – Здоровячок... Ну, всё... Молодец, доченька... Отделяй послед и шей.

Мальчик был крупным, с тёмной головкой и таким же пушком по всему телу. Рамут перевязала и отрезала пуповину, отнесла малыша на туалетный столик и очистила ему ротик и носик, а Северга вернула Бенеде в зубы нож. Тот оказался погнутым в двух местах – вот с какой силой стискивали его мощные челюсти костоправки. Нужно было быть могучим зверем, как она, чтобы вынести всё это, ни разу не потеряв сознания.

Швы были наложены образцово, опрятно, стежочек к стежку. Для лучшего заживления и уменьшения боли под брюшную стенку Рамут впустила несколько пузырьков хмари, и они вместе с Севергой начали поднимать Бенеду. Та зарычала:

– Своими ногами дойду, не надрывайтесь!.. Не вывалится из меня ничего, зашито хорошо. Малого не купать! Обтереть только слегка...

Мать с новорождённым были водворены в постель. Морщась, Бенеда держала кроху у груди и властно распоряжалась, куда и как ей подложить подушки, что подать, где взять. Одёжку для младенца она предусмотрительно захватила с собой, предвидя любое развитие событий.

– Молодец, что тут скажешь, – крякнула она, устраиваясь удобнее и ойкая от боли в ране, частично снимаемой хмарью. – Всё сделала как надо, не придерёшься. Чему учить-то её в этой школе, не знаю... Работать ей уже надо, так не дадут ведь крючкотворы-чиновники.

Рамут обморочно-слабо улыбалась: похвала от Бенеды была для неё значимее, чем высший балл от преподавателей. Смыв кровь и переодевшись в чистую рубашку, она шепнула Северге:

– Матушка... Я сейчас, кажется, потеряю сознание. Как-нибудь уведи меня от тёти Бени, чтоб не волновать.

Как Бенеда своей невероятной звериной мощью сладила с тяжёлым противником – болью, так и Рамут проявляла чудеса выверенного до мгновения самообладания. Незримые, натянутые до предела струнки нервов, на которых она держалась во время извлечения младенца, лопались – выдержки хватило только до двери. Едва дверь прикрылась, как Рамут обмякла в руках Северги. Но от костоправки ничего не укрылось.

– Что там? Что такое? – раздался её хрипловато-встревоженный голос. – Рамут!

– Лежи, тётя Беня! Всё в порядке, – крикнула ей Северга, подхватывая дочь на руки. – Я сейчас!

У неё самой подрагивали и подкашивались ноги, будто это не Бенеде, а ей самой только что вскрывали живот без обезболивания. Рот пересох, нутро ёкало, и до скрежета зубов хотелось надраться в лоскуты. Сквозь этот сумасшедший комок дрожи пробивался тёплый лучик гордости, восхищения и уважения: какая же Рамут умница!.. Расклеилась чуть-чуть напоследок, но это было простительно. Безумная мысль горячо впилась под сердце: уж не брала ли Рамут часть боли себе?.. Нет, вряд ли. Тогда её руки не смогли бы двигаться так твёрдо и умело, с такой хладнокровной точностью и искусством.

Неся Рамут в её спальню, по дороге Северга чуть не столкнулась с Теманью. Та, зажимая себе рот, пущенной стрелой вылетела из купальной: видно, дом ещё не успел убрать все кровавые следы. Супруга метнулась в уборную, и через мгновение оттуда донеслись звуки рвоты. Да, весёлая ночка выдалась.

Когда Рамут пришла в себя, Северга почти силой влила в неё чарку хлебной воды и поцеловала.

– Молодчина, – прошептала она, держа её медленно розовеющее лицо в своих ладонях. – Ты просто молодчина, детка. Всё, отдыхай теперь.

Она вернулась к Бенеде. Та, полулёжа на подушках, покачивала у груди сына, а тот даже не думал кричать – только позёвывал.

– Как ты, тёть Беня? – спросила Северга, присаживаясь рядом. – Уж прости, что так вышло. Не надо мне было тебя тревожить, писать о том, что Рамут болела у нас. Но я ж не знала, что ты...

– Да ладно тебе, – поморщилась костоправка. – Все живы-здоровы. Охламон, вон, новый прибыл. – Усталый взгляд Бенеды, устремлённый на маленького, мерцал сквозь ласковый прищур. – Нет чтоб в батюшку своего уродиться, беленьким, так он в меня пошёл. Ну, ладно... Какой уж есть.

Бенеда прогостила у них два дня, оправляясь после родов. Её сынуля-крепыш оказался молчуном, и дом ни разу не огласился пронзительным детским воплем. Малыш только покряхтывал и попискивал, давая знать, что голоден или намочил пелёнки. Купальня уже сверкала безупречной чистотой и пахла благовониями, но Темань ещё долго не могла туда зайти: ей мерещились кровавые полотенца на полу и детское место в ведёрке – синюшная сосудистая лепёшка с белым шнуром обрезанной пуповины.

В обратный путь Северга заказала для Бенеды повозку повышенного удобства – для женщин с маленькими детьми, оснащённую кроваткой для младенца и спальным местом для матери. Обслуживали такую повозку носильщики, обученные особо плавному бегу. Стоило это удовольствие вдвое дороже обычной повозки, в которой прижимистая в денежных тратах Бенеда приехала сюда.

После этого визита Рамут с тётушкой обменивались письмами без молчания с какой-либо из сторон. В год получалось по пять-шесть писем.

Рамут искала любые возможности подрабатывать – служила помощницей у разных врачей. Свои особенные способности она поначалу старалась не выставлять напоказ, но их, как и шило в мешке, нельзя было утаить: в некоторых случаях их просто приходилось пускать в ход. Преподаватели недолюбливали её за отличающиеся от общепринятых взгляды, а работающие врачи, напротив, стремились заполучить её в помощницы: больные к ней тянулись, и она повышала выручку своих наставниц, сама получая при этом лишь небольшую долю. Эта работа считалась частью её учёбы, и основной «доход» шёл ей в виде драгоценного опыта.

Однако ей удалось таким образом накопить на оплату одного года обучения на дополнительном направлении – военно-врачебном. Второй год тайком оплатила Темань, а на третий и последний Темань и Рамут скинулись в складчину. Исключительные способности к учёбе позволили девушке успешно пройти в эти три года полный пятилетний курс. Об этом Северга узнала лишь из её свидетельства о врачебном образовании, в котором значилось, какими подвидами лечебной деятельности Рамут могла заниматься.

– Я ведь просила тебя туда не соваться. – Держа в руке долгожданную бумагу, Северга вонзала в дочь клинок тяжёлой, холодяще-тревожной боли, грузом опустившейся ей на сердце.

– Матушка, так я смогу быть рядом с тобой и на войне, – лучисто сияя обезоруживающе-ясным взором, улыбнулась Рамут. – Если тебя ранят в бою, не исключено, что я буду лечить тебя.