Соглядатаев матушка назвала не «неприятными господами», а «двумя сушёными какашками драмаука» – впрочем, за крепким словцом она никогда в карман не лезла. Она и в глаза им не постеснялась выразить своё нелестное о них мнение.
– Эй, вы, слизняки, а ну, испарились живо! Нечего чужие разговоры слушать да воздух тут портить.
У «слизняков» на их бесстрастных лицах впервые отразилось что-то вроде неудовольствия, но они предпочли с Севергой не связываться и удалились с независимым и гордым видом.
– Славный домик, – окинув взглядом гостиную, молвила матушка. – Будет где детишкам порезвиться.
Сон опять толкнулся в виски зловещей черной птицей. «Разве ты не хочешь детишек?» – отдалось под сводом черепа эхо – не поймать его, не раздавить и не вышвырнуть из памяти прочь. Рамут только стиснула челюсти и сжала губы – совсем как родительница.
Слабость отступала. Уже через несколько дней Рамут наведалась в Общество – послушала доклад, поучаствовала в его обсуждении, отобедала и даже приняла нескольких больных. Она скромно полагала, что её отсутствия по болезни никто не заметил, но с приятным удивлением обнаружила, что это не так. Знакомые сёстры по науке радостно приветствовали её, и даже сама председательница, госпожа Хедельвейг, почтила её своим вниманием и парой любезных слов.
– Ну, наконец-то ты снова с нами! – воскликнула Ульвен за обедом. – Твоё здоровье, сестрица!
И все за столом выпили чарочку хлебной воды в честь выздоровления Рамут.
Первая брачная ночь по-прежнему откладывалась – теперь уже под предлогом усталости Рамут после трудового дня, но Вук не настаивал. Он был любезен и обходителен, подчёркнуто учтив и даже не целовал супругу в губы, позволяя себе лишь коснуться кончиков её пальцев – но это днём, а ночью Рамут не было покоя от кошмаров. Серый зверь с голубыми ледышками глаз приходил к ней во сне, чтобы снова слиться с нею в порыве похоти. Рамут, окрепнув, теперь давала ему жёсткий отпор в облике волчицы, но он успевал порядком измучить её своими домогательствами, и она просыпалась разбитой и не отдохнувшей. На работе спасал бакко, помогая взбодриться, но бесконечно так продолжаться не могло. За ужином Рамут решилась напрямик заговорить с супругом об этом.
– Зачем ты приходишь в мои сны? Перестань так делать, пожалуйста.
Вук, приподняв бровь и вскинув на Рамут колко-сумрачный взгляд из-за чашки с отваром, изобразил удивление:
– Моя драгоценная госпожа, я не понимаю, о каких снах ты изволишь говорить. Тебе снится что-то дурное?
– Не прикидывайся. – Рамут, чувствуя жаркий вихрь раздражения, скомкала салфетку. – Я очень устаю, после работы мне хочется отдохнуть и выспаться, но ты мне не даёшь покоя ночью.
Вук, отставив в сторону чашку, взглянул на девушку с леденяще-пристальным вниманием. Его ладонь протянулась и накрыла руку Рамут.
– Но я действительно не понимаю, моя прекрасная супруга... Зачем мне тебя тревожить? Что за сны тебя мучат? Может быть, ты хочешь поговорить об этом?
От этого прикосновения сердце Рамут гулко стукнуло в груди, а в голову закралась шальная мысль: а может, он и правда ни при чём, а всему виной её страх? Высвободив руку из-под ладони Вука, она поднялась из-за стола.
– Нет, оставим это. Я пойду отдыхать.
Она направилась в спальню, но Вук настойчиво следовал за ней.
– Госпожа, я обеспокоен. Ты в самом деле переутомляешься в своих врачебных трудах... Может, тебе следует поберечься? Ты совсем недавно выздоровела от недуга, неразумно так сразу бросаться в работу.
– Оставь меня, пожалуйста, – обернувшись на миг, отрезала Рамут. В своём голосе она узнала звон клинка своей родительницы. – Я хочу спокойно отдохнуть.
На неё накатили слабость и дрожь, которые она поспешила скрыть за дверью спальни. Книги, верные молчаливые друзья, обступили со всех сторон, успокаивая одним своим присутствием, а огонь в камине целовал жарким дыханием её дрожащие пальцы. Морозный взгляд Вука стоял перед глазами Рамут... Нет, этот хитрый безжалостный зверь знал, что делал, а сейчас умело разыгрывал перед нею невинность. Может быть, он таким образом вынуждал её, подталкивал к близости? Мстил за то, что не подпускала к себе? Не мог добиться жены наяву, зато отыгрывался в снах...
Бросив кафтан на стул и оставшись в рубашке и жилетке, Рамут растянулась на кровати. Раздеться, окунуться в купель и улечься как следует мешало горькое оцепенение, в котором она пребывала неопределённо долго – гулкую, тягучую, шепчущую вечность. Веки ей склеила легкокрылая дрёма, но Рамут, будучи постоянно настороже в ожидании кошмара, вздрогнула всем телом и тут же сбросила её с себя, как тонкое покрывало. Этак и спать разучиться можно...
Разминая затёкшую от неудобного лежания шею, Рамут попросила у дома чарку вина и немного сыра на закуску. Влив в себя лёгкий сладкий напиток, она долго смаковала полупрозрачный пахучий ломтик. От накопившейся усталости дрожали руки, а ведь она должна была лечить, делать операции... Сегодня она едва не проколола ножом брюшной отдел главной жилы – огромного толстого сосуда, выходившего прямо из сердца и раздваивавшегося напротив крестца. Ещё чуть-чуть – и кровь брызнула бы до потолка. В таком состоянии нельзя работать, скоро уже никакой бакко не поможет. Отчаяние и злость стучали в висках, заставляя кулаки сжиматься, но напряжение вырвалось вздохом, и Рамут сникла у огня, облокотившись на колени и запустив пальцы в густые иссиня-чёрные волосы.
Пространство спальни давило, и она вышла из комнаты, хотя сердце то и дело обливалось холодком: не хватало ещё столкнуться с Вуком... В библиотеке на письменном столе ей бросились в глаза цветы – не живые, а склеенные из бумаги и переплетённые между собой в гирлянду. Их серединки были выкрашены жёлтой краской, но даже без неё Рамут с жарко ёкнувшим сердцем узнала бы их – те самые, с залитого яркими полуденными лучами луга. Бумажные цветы лежали на тетради в кожаном переплёте, которую Рамут тоже сразу узнала... Два почерка, «холодный» и «тёплый», портрет в рамке из ленточек.
– Я знаю, что ты видела её.
Рамут обернулась, как ужаленная. Ноги приросли к полу, ослабев: в дверях библиотеки стоял Вук. Не сводя с неё пристального взора, он медленно двинулся к столу.
– Ты видела её и читала... А потом старалась незаметно вернуть её мне. «Ой, кажется, у тебя что-то выпало». – Его губы тронула усмешка, а взгляд затягивал душу Рамут в голубовато-хрустальную морозную бездну. – Неплохо придумано и ловко исполнено.
Рамут не чувствовала обмершего, обморочно похолодевшего тела, она словно находилась под действием собственного обезболивания – одна сплошная трепещущая душа, одно захлёбывающееся сердце, которое встречало каждый следующий миг как последний в его жизни. Вук приблизился к ней вплотную и взял со стола бумажные цветы.
– Они зовутся пупавками. Здесь, в Нави, такие не растут...
Прохладные белые лепестки коснулись помертвевшей кожи Рамут, а в глазах Вука сияло Солнце. Объятия летнего цветочного ветра сомкнулись: ладони Вука легли ей на щёки, лоб уткнулся в лоб. Глаза – близко-близко, грустновато-светлые, родные, тёплые, цвета иномирного неба.
– Ты... – Лишь это и смогло с тихим шелестом сорваться с еле живых губ Рамут.
Только край стола выручил её, послужив опорой, а то она рухнула бы в объятия Вука, ослабевшая от счастья, что он вернулся – настоящий, истинный, самый первый. Он молчал, но его взгляд ободрял её, успокаивал: «Да, это я». А вслух он сказал:
– Моя госпожа, сегодня прекрасный вечер. Как ты смотришь на то, чтобы прогуляться и подышать свежим воздухом?
Эти слова тихонько постучались Рамут в сердце, прозвучав тайнописью из тетради... Губы налились жизнью, оттаяли, и она пролепетала:
– Да... Прекрасный... морозный вечер. Самое время переварить ужин.
Уста Вука оставались неулыбчивыми, но глаза ласково сияли.
– Морозный. Ты права, моя госпожа, – кивнул он. – Поэтому оденься потеплее.
Снежное покрывало скрипело под ногами, дыхание вырывалось седым туманом. Они шли молча по уснувшему под белым покрывалом городскому саду, озарённому отсветом близлежащих зданий. Мягко сияющие статуи вдоль дорожек служили фонарями, и этот мерцающий зимний чертог внимал каждому скрипу, каждому шороху, каждому короткому и взволнованному вздоху. Наконец Вук замедлил шаг и остановился, приподняв голову и задумчиво любуясь огромным старым деревом, раскинувшим над ними густо сплетённый шатёр из голых ветвей.
