– Редко эллины по-нашему изъясняются, если они не с Кипра, – заметил кормчий. – Что касается твоего вопроса, при северном ветре в корму – а другие ветры в эти месяцы здесь не дуют – до Египта от южного берега Кипра не более трех суток. На веслах было бы дней шесть тянуть, а то и семь. Но тебе, насколько я понимаю, в Навкратис не к спеху?

– Пожалуй, – отозвался Пифагор. – У нас на Самосе говорят: «Поспешность к лицу только глупцу». Я слышал, что наш крайний срок – полнолуние, а до него еще десять дней.

На мол в сопровождении воинов вышли водоносы. Кормчий, дав знак своему помощнику спускать трап, стал у мачты рядом с лестницей в трюм. Один за другим носильщики поднимались по дощатым мосткам, пружинившим под их ногами, и с шумом сбрасывали с голых потных плеч свои ноши. Один из бурдюков привлек внимание Пифагора. На нем охрой был выведен треугольник. В центре его – какая-то фигурка. Наклонившись, Пифагор разглядел медвежонка с уморительной мордочкой.

Волна радости захлестнула Пифагора. Он мог бы запеть, если бы не соседство кормчего.

– Тебя как зовут?

– Мисдес. Тебя же, я знаю, все называют Пифагором. И что ты, Пифагор, думаешь насчет этого раскрашенного бурдюка?

– Должно быть, кто-то с берега нам знак подает. Держитесь, мол. Ждут вас хорошие вести.

– Что ж, будем держаться, хотя времена страшные. Слышал ли ты, что персы в Египте вытворяют? Люди от отчаяния в Ниле топятся. А нашим родичам, картхадаштцам, война из-за собак объявлена. И какое им дело, что кто ест…

– Собака у персов священное животное, – заметил Пифагор. – Ведь они бродячим собакам и птицам с кривыми когтями отдают на съедение своих покойников.

Кормчий всплеснул руками:

– Настоящие дикари! Надо же такое! Телами родителей собак кормить…

Пифагор пожал плечами:

– Таковы их обычаи. И конечно, есть собак, да и не только собак, но и других животных – это варварство, но с ним надо бороться не оружием, а убеждением. Однако довольно об этом. Скажи, Мисдес, когда тиряне отмечают великий праздник Мелькарта?

Финикиец разгладил пальцами морщины на лбу.

– Праздник будет через четыре дня. А что?

– Просто так. Был я в Тире как раз в этот день. Хотелось проверить, не изменила ли мне память. Как сейчас помню. В проливе между Тиром и материком корабли всех основанных Тиром колоний, ночью же в гавани – факельное шествие. Удивительное торжество – единение рожденных от одного корня. Такое же не мешало бы ввести и эллинам.

Полдня корабли шли, не теряя из виду берег, сверкавший, подобно створке драгоценной раковины. Кажется, именно здесь родилась Афродита, сделав остров привлекательным для обитателей Азии и Европы, селившихся рядом и сменявших друг друга на протяжении столетий.

«Море, – думал Пифагор, – будучи такой же частью космоса, как земля, небо, ночь, огонь, вобрало в себя все их качества. В нем глубина Неба, непрозрачность Земли, полыхание Огня, прохлада Ночи. Оно – вечное колебание материи. Ведь Посейдон – это бог колебаний. Раскатистый хохот, содрогающийся в схватках земли, грохот туч, разрешаемых зигзагами молний, – это его эхо. Оно – кипящий котел превращений. Данный живым существам мозг – его слепок. Его размытые, неизведанные дали – память.

Буря – его безумие. Насколько же непохожей кажется его стихия на видимую поверхность земли!»

Как ни пытался Пифагор отвлечь себя размышлениями, волнение не проходило, и он подошел к кормчему.

– Как бы ты себя повел, Мисдес, если бы вдруг появилась флотилия Картхадашта?

– С тех пор как у нас на острове обосновались персы, картхадаштцы обходят Кипр стороной. А почему ты спрашиваешь?

– Да ведь из-за них нам приходится плыть в Египет.

– Трудно сказать, – проговорил кормчий не сразу. – Наверное, не стал бы от них бежать. Да и ход у их кораблей быстрее, чем у меня.

К борту «Миноса» приблизилась кархедонская гаула с опущенными веслами. Между судами образовалась медленно сужающаяся полоска воды. Мисдес перебросил за борт канат, который кархедонцы тут же закрепили. На палубу самояны перешел муж плотного телосложения в синем одеянии и, внимательно оглядев всех, двинулся к Пифагору.

– Тебя приветствует суффет Абдмелькарт, – представился он. – Я возглавляю посольство, ежегодно отправляемое к нашей матери Тиру с дарами от преданной дочери. Война не могла помешать выполнению священного долга, но для охраны посольского судна выделены эти военные корабли. Поэтому мы и оказались в этих водах. Знал ли ты об этом, отправляя ко мне своего вестника?

– Я был уверен, что посольство должно посетить Тир, и догадывался, что на Кипр, захваченный персами, оно заходить не станет. Таков мой расчет.

– Не только разумный, но и взаимовыгодный, – подхватил суффет. – Я обещаю сделать все, чтобы картхадаштцы не рассматривали вас как пленников, а ваши суда как военную добычу.

– Я надеюсь.

– Теперь же я отправлю посольское судно в Тир и буду сопровождать твои корабли до Картхадашта, где на совете будет решаться ваша судьба. Мои корабли пойдут сзади, чтобы вас охранять от всяких неожиданностей.

– Но сначала, видимо, мы зайдем в Кирену, – заметил Пифагор.

– Мы на это рассчитывали, ибо на пути к Тиру всегда останавливались в этом прекрасном городе, отдыхали там и набирали в бурдюки благоуханную воду Кирены. Ныне же, как нам удалось выяснить, царь киренян Аркесилай отдал себя и свой народ Камбизу и платит ему дань.

– А ведь отец этого Аркесилая пользовался у нас на острове гостеприимством. Я видел его мальчиком, и до сих пор на Самосе растет сильфий, посаженный с его помощью.

– Я этого не знал, – сказал суффет. – Но кто в наше время помнит о благодеяниях, оказанных отцам? Так что нам придется сделать первую остановку только в нашей гавани близ жертвенника Филенов.

– Филенов? – удивился Пифагор.

– Это братья, наши воины, сражавшиеся с киренцами и павшие в битве с ними, – пояснил суффет. – Мы им поклоняемся и приносим жертвы.

Приблизившись к Пифагору, он добавил:

– Твой посланец Абибал, видимо, из тех людей, кто помнит добро. Он рассказал о тебе много хорошего, и мне думается, что в Картхадаште у нас будет время поговорить по душам.

С этими словами суффет покинул судно. Мисдес принял брошенный ему с палубы канат, и корабли разошлись.

Корабли шли в стадии от берега, пышущего жаром, как раскаленная печь. По ночам оттуда доносился рев зверей.

«Залмоксис мог бы услышать больше», – подумал Пифагор.

Все чаще мысли его возвращались к дням, проведенным с этим мальчиком, словно бы посланным ему свыше. Порой он видел в нем самого себя, юного, обращенного к загадочному миру. О, как ему хотелось рассказать Залмоксису обо всем, что ему пришлось пережить в годы странствий! Такого желания у него не возникало при общении с кем-либо другим, ибо все они – Метеох, Анакреонт, Эвпалин – были лишены связи с миром, откуда исходят лучи мрака. Конечно же сам Пифагор знал о нем не больше, чем о знойном материке, показывавшем лишь свою прибрежную кромку, но из этого загадочного мира к нему подчас поступали сигналы как видения и сны. Иногда огромным напряжением воли он мог сам посылать такие сигналы – ведь отец воспринял один из них. Теперь же Пифагору казалось, что такое ему, возможно, удастся и с близким по духу Залмоксисом. И он неотступно думал об Индии, оживляя в памяти ее природу и лица ее людей в надежде, что мальчик услышит его и найдет возможность повторить его путь.

И вот он уже снова в лесных дебрях, в сплетенном из ветвей и листьев шалаше, и учитель втолковывает ему одну из историй, сочиненных поэтом, имя которого Вальмики – Муравей. И он ощущает причастность к природе, позволяющую ему не только предсказывать землетрясения – этому его учил Ферекид, – но и воспринимать гармонию, возникающую при движении небесных светил.