Дмитрий Михайлович Балашов принадлежит к тому явному и растущему количественно меньшинству наших соотечественников, которые относятся к истории своего народа небезразлично. Интерес к истории – не всеобщий удел. И все же в том, что люди неодинаково относятся к историческому и культурному наследию, доставшемуся им от предков, нет ничего удивительного. Мы живем в изменяющемся мире, и эти изменения, происходящие не только вовне, но и внутри нас, влияют на наше поведение, хотя осознается такое влияние далеко не всегда. Поэтому в одно время люди изучают свое историческое прошлое без предубеждения, ценят и берегут его, а в другое время – прошлое отбрасывается, подобно ненужным осколкам, им пренебрегают и делают его объектом насмешек. За последние 150 лет у нас в России споров о ценности и значимости отечественной истории было более чем достаточно. И воинствующие нигилисты, видевшие в России лишь «нацию рабов», и ослепленные мифами славянофилы, говорящие о нации-избраннице, «народе-богоносце», были, наверное, одинаково далеки от истины. Главная проблема лежит в иной плоскости. Прежде чем ставить вопрос о холопстве или величии, нужно спросить себя и читателя: что есть сам народ, где корень отношения человека к тому, что он называет историческим прошлым своего народа? Парадоксально, но ближе всех ученых XIX и даже XX в. оказался к ответу на этот вопрос А. С. Пушкин:

Правда, мнение А. С. Пушкина противоречит всем позднейшим социологическим концепциям этноса, утвердившимся в этнографии в XX в. и видевшим в народе продукт исключительно производственных отношений, общественно-экономических формаций и классовой борьбы. Однако взгляд на природу народного объединения, высказанный А. С. Пушкиным, не исчез не только из литературы, но и из научной мысли. Развитие этнографии к концу XX в. логически привело к формированию в нашей науке несоциологического подхода к этносу (народу). Центром такого подхода, предложенного автором этих строк, как раз и является представление о том, что изначально в единый народ людей связывает не производство и потребление, не идеология и культура, а именно чувство, ощущение бессознательной, некорыстной симпатии к другому человеку – «своему». В дальнейшем такие объединения и создают новую этническую традицию, ощущаемую и любимую в потоке единой исторической судьбы народа. Но когда народ в исторических деяниях исчерпывает имеющуюся у него пассионарность, этническая традиция разрушается вместе с этносом, члены которого покидают систему и входят в новые, более молодые, формирующиеся этносы. Пассионарная теория этногенеза принадлежит к числу концепций дискретного исторического развития. Сама по себе идея разрывности истории не является новой: еще в I в. китайский историк Сыма Цянь сформулировал ее принцип: «Путь трех царств подобен кругу – конец и вновь начало». Разумеется, в реальной истории конец не всегда знаменует появление начала, но сути проблемы это не касается. Идея дискретности истории существует практически во всех крупных культурах – античной (Аристотель), китайской (уже упоминавшийся нами Сыма Цянь), мусульманской (Ибн Хальдун), европейской (Дж.Б. Вико и Шпенглер). Она, как правило, не получала всеобщего признания у основной массы как ученых, так и обывателей, свято веривших, что «завтра будет лучше, чем вчера». Но сам факт постоянного возникновения подобных направлений в истории науки показывает, что дискретность исторического развития все же имеет место, хотя и не захватывает «социальных отношений».

Читатель предисловия вправе упрекнуть автора в отходе от темы и даже в саморекламе, но я не могу принять эти упреки, и вот почему. Все сказанное выше о дискретности исторического развития, о пассионарной теории этногенеза имеет к творчеству Дмитрия Михайловича Балашова самое непосредственное отношение: он был первым, и насколько мне известно, остается единственным русским писателем, исповедующим названную концепцию отечественной и мировой истории. В основе балашовского мироощущения лежит не логически рациональная, а именно названная А. С Пушкиным чувственная стихия любви к Отечеству. Свое краеугольное убеждение писатель прямо сформулировал в одном из романов устами суздальского князя Константина Васильевича: «Сила любви – вот то, что творит и создает Родину!» И потому я не побоюсь утверждать, что здесь творчество д М. Балашова, будучи сугубо индивидуальным по образу и языку, вплотную примыкает к пушкинской традиции. Не случайно отношение Д.М. Балашова к пушкинским произведениям не только благоговейно трепетно, но и лишено всякой декларативности: того же «Бориса Годунова» Дмитрий Михайлович помнит наизусть, легко и с удовольствием читает, начиная с любой строфы.

Необходимо, на мой взгляд, отметить и то, что историческая романистика Д. М. Балашова возникла как определенный итог его широкой творческой и общественной деятельности. Писать исторические романы Дмитрий Михайлович начал относительно поздно, будучи уже вполне сформировавшимся, взрослым человеком. Поэтому его писательский труд тесно переплетен с многообразным жизненным и житейским опытом. Понять творчество Д. М. Балашова вне контекста этого опыта – дело безнадежное, и потому я позволю себе остановиться на тех страницах биографии писателя, кои имели для его трудов, как принято сейчас говорить, «судьбоносное» значение.

Дмитрий Михайлович Балашов родился в 1927 г. в Ленинграде. Родители его – это люди вполне творческие и образованные на уровне своего времени: отец был актером ТЮЗа, мать—художником-декоратором. Подростком Д. М. Балашов пережил страшную зиму блокады 1941 – 1942 гг., которая отняла у него отца. Весной 1942 г. его среди многих эвакуируют из Ленинграда в Кемеровскую область. Вернувшись в 1944 г. в Ленинград, Д. М. Балашов вскоре поступает на театроведческое отделение Театрального института, а затем работает в Вологодской культпросветшколе. В 1950 г. Дмитрий Михайлович возвращается в Ленинград и в течение семи долгих лет пробует свои силы в самых разных областях деятельности.

Резкий поворот в его судьбе происходит лишь в 1957 г., когда Дмитрий Михайлович становится аспирантом одного из ведущих научных центров литературоведения – Института русской литературы (Пушкинского Дома) АН СССР. Там он посещает семинары Отдела древнерусской литературы. Но, видимо, чисто академический стиль научного общения оказался тесноват для импульсивного, эмоционального и в лучшем смысле слова реалистичного балашовского характера. По собственному, более позднему признанию Дмитрия Михайловича, ему на этих семинарах «стало скучно». Заметивший это Дмитрий Сергеевич Лихачев посоветовал аспиранту посещать специальные семинары по фольклору, которые вела Анна Михайловна Астахова. Д. М. Балашов последовал совету и на долгие годы нашел себя. Фольклористика русского Севера увлекла его, открыла ему удивительный, неведомый горожанину поведенческий и культурный мир северной русской деревни. Не берусь утверждать точно, но мне кажется, что на европейском Севере трудно указать тот район, который не посетил бы Дмитрий Михайлович со своими сотрудниками в ходе фольклорных экспедиций. В собирании северного русского фольклора проявили себя и отшлифовались лучшие человеческие качества Д. М. Балашова – трудолюбие, упорство в достижении целей, терпимость, умение верить людям и завоевывать людское доверие. Те, кому приходилось работать бок о бок с ним, рассказывали, что если Балашов узнавал, будто в дальней деревне есть кто-то, знающий старинные песни или бывальщины, то его не могли остановить ни расстояние, ни отсутствие денег и транспорта, ни дефицит времени. Успокаивался он лишь тогда, когда интересующий его фольклор был записан. Эти истовость в работе, безоглядность труда чрезвычайно свойственны Дмитрию Михайловичу, и позже они ярко проявились и в его художественном творчестве.