…Да, если бы Ирина Богачева оказалась сегодня здесь, а не в своем Воронеже, где она заведует кафедрой в Инженерно-строительном институте, если бы она оказалась здесь в настоящую минуту, Людмиле Васильевне стало бы легче. Но Ирины нет. И нету Клавы, которая торчит в своем Фрязине, нянчит внука и радуется тому, что ее руки наконец-то пригодились, что она не только не в тягость, а нужна, полезна в семье. Эх, Клава, Клава…
Людмила Васильевна колеблется — не поехать ли к брату? С братом они очень дружны. В их многочисленной семье они были младшими, погодками, вместе играли, вместе росли. Но брат так занят, поздно приезжает из своего министерства. И, главное, что она ему скажет? У мужчин ведь другая логика, не та, что у женщин. "Витя, мне стало трудно работать старшей операционной сестрой, трудно стоять несколько часов на ногах, угадывать наперед, какой следующий инструмент понадобится хирургу, ведь у сестры должна быть реакция, как у вратаря… Замена есть, моя же ученица… Я перейду в приемный покой, в перевязочную, возьму дежурства. Материально даже выгоднее, пенсия выйдет побольше…" Брат пошелестит газетой: "Правильно. Переходи". — "Но, Витя, я так люблю свое дело. Ты ведь знаешь, как мне хотелось быть хирургом. Не стала. Но операционной сестрой я была хорошей, скажу без скромности…" — "Тогда не уходи". — "Пора, Витя. Не надо ждать, когда начнешь работать хуже. Это ведь утомительно. Операция идет три часа, а я на ногах пять. В двух халатах. Жарко, душно, большое напряжение". — "Так чего же ты хочешь?"
Не может ведь она ему ответить: "Я хочу снова быть молодой, Витя…"
Прибежит племянница, скажет укоризненно, не понимая, почему тетка разводит трагедию: "Ну, тетечка, вы ведь и так много хорошего сделали людям… Хватит…"
Угощая чаем, жена брата ласково будет ее уговаривать:
— Что ты переживаешь, Милочка? Ты была чудная сестра, хирурги тебя ценили, больные обожали…
— Ну, почему обожали? Больные меня и не видели, и не знали… Больной замечает только хирурга, да и то пока не подействует наркоз. А уж кто там подает хирургу инструмент, больному совершенно безразлично…
— Ну, тем более, — это говорит брат. — Не вешай нос, Милка, это на тебя непохоже…
И хитрая племянница вмешивается:
— Как это на вас непохоже, тетя. Помните, как вам написала наша Зоя из Житомира "про творческое горение в труде"…
Двоюродные сестры немного ревнуют тетку одна к другой.
— Ну, ладно, — вероятно, сказала бы Людмила Васильевна, если бы, действительно, сидела сейчас за столом в семье брата. — Ладно, с моими бедами покончено, расскажите лучше, как ваши дела? Ты ходила на концерт, Света?… Витя, как твое давление?
А все-таки ей стало бы легче. Сквозь будничные слова, сквозь утешения, сказанные нарочито просто, поплыла бы к Людмиле Васильевне легкая, как голубоватый табачный дым, волна участия. Она так охотно погрелась бы сегодня в домашнем тепле. Как кошка греется на солнышке, так и она бы свернулась комочком, зажмурилась, замурлыкала.
Но, чур, Людмила, не думать о домашнем тепле… Запрещено. "Заборонено", — как писали у них в Белоруссии.
Она пытается рассуждать здраво… Ничего, в сущности, не произошло, бывало и похуже, ты ведь справлялась, Людмила, ты ведь выкарабкивалась, не давала сбить себя с ног. Шла по жизни гордо и улыбалась, когда хотелось реветь, выть в голос. Очутилась после войны в Москве, одна, без друзей, без жилья, без прошлого — такой черной чертой зачеркнула действительность ее счастливое прошлое, — снимала угол у хозяйки, работала сестрой в Протезном институте, среди инвалидов, среди изувеченных, искалеченных людей. Именно там и заметил ее работу профессор Левит — намечалась реорганизация — и прислал за ней свою секретаршу: идите работать к нам, в Пятую Советскую.
— Опыт у вас большой. Вы ведь работали в войну, во фронтовых условиях?
— С первого дня.
— Москвичка?
— На войну я уходила из Минска.
— А почему не вернулись туда?
Она пожала плечами:
— Некуда… Впрочем, мне и здесь негде жить…
Он догадался:
— Личная трагедия?
Она нашла в себе силы улыбнуться:
— Я ведь бывшая генеральша.
— Поскорее приступайте к работе, прошу вас, — сказал профессор. — И, пожалуй, у нас найдется для вас комнатка. Но, вы уж не взыщите, очень маленькая…
— А я не избалована…
Она и верно не была избалована.
Где, когда она могла избаловаться, привыкнуть к удобной, легкой жизни? Выросла в большой семье, рано пошла учиться в фельдшерскую школу, рано начала работать. Было у нее пестренькое платьице, лента в волосах, скромные туфельки на босу ногу. Чего еще надо, когда ты молод, беспечен и у тебя красивый рот, полный сверкающих белых зубов? Она рано познакомилась со своим Ваней, полюбила, вышла замуж, не думая о том, что у Вани всего один кубарь на лычках, комнатушка, железная койка и серое шершавое одеяло… Ваня был старше, очень умный, веселый, жизнерадостный — она привыкла полагаться на него, говорила иногда: "Ты мне и муж и отец". Работы не бросала, мечты своей стать хирургом — не оставляла. Когда мужа перевели с повышением в Белоруссию, поехала с ним. Вначале тоже не было постоянной квартиры. Ну и что… тогда все так жили… A-а, она никогда на это не обращала внимания, всегда была занята, работала в санчасти или в госпитале, готовила своему дорогому обеды и ужины, старалась ни в чем не отставать от него: училась стрелять, пела с ним песни, ездила на охоту.
Они хорошо, дружно жили. Перед самой войной муж был уже командиром полка, тогда и квартира стала получше. Купили шкаф, занавески, широкие кровати. Но не успела она привыкнуть к комфорту, недолго все это было. Потом — бои, фронт, выход из окружения, отступления с боями, переформирования, наступления с боями. Потом война кончилась, они приехали в Москву, муж попал в академию… Потом она осталась одна… И вот попала к профессору Левиту. Ему понравилось, как она работает.
А она… она побледнела и похудела от волнения на новом месте, пока освоилась, пока прижилась. Как будто не было тех лет, что работала операционной сестрой под Минском, в военном городке Уручье, как будто не проработала всю войну в операционных, помогая хирургам. Но это ведь был сам Левит — профессор, светило. А у каждого хирурга свой почерк. Она хотела быстрее освоиться, научиться. Левит оперировал безмолвно, только морщился, если больной стонал, и протягивал руку. А операционная сестра должна была положить в эту протянутую руку именно то, что надо.
Она поняла, что обязана не только любить свою работу, но и чувствовать хирурга. Надо как бы идти чуть-чуть впереди хода операции, чтобы быть готовой выполнить то, что требуется. Хирург должен ощущать, что старшая сестра не только тут, рядом, но что она вместе с ним, понимает его настроение, знает, какой он инструмент любит. Даже в самом пустяке, в том, как сестра подает хирургу салфетку, чтобы вытереть руки, он должен чувствовать твою полную готовность и самоотверженность.
Людмила Васильевна оперировала с такими знаменитыми хирургами, как Левит, Маят, Рыбушкин, Батаен, Тейман, очень любила Кулешову, Покровскую, изучила их характеры и повадки, их манеру оперировать.
Старшей операционной сестрой в 5-й Советской больнице Людмила Васильевна проработала двадцать лет.
И вот теперь с этой должности уходит.
Однажды, поздним вечером, она зашла в палату взглянуть на больного, которому несколько дней назад сделали очень сложную операцию. Больной Людмилу Васильевну не узнал. Да и как он мог узнать; что он видел, взволнованный перед операцией, — только ее глаза между белой маской и низко надвинутой белой косынкой, да и глаза наверняка были озабоченные. Сама она тогда на больного не глядела, мысленно настраивалась на операцию, проверяла, все ли готово.
А тут, потому что не спалось, душно было, ненужные мысли лезли в голову, — она и пошла в палату.
