Понятно, отчего старик со старухою осерчали: у них же тоже есть эстетическое чувство. Для них ценна сама красота Золотого Космического Яйца, а внутренность по большому счету одна и та же: элементарные частицы. Большой Взрыв, катастрофа космического масштаба для старых людей -- всего лишь расстройство. Они, может, и не знают, что в результате инцидента родилась наша Вселенная, и, как следствие, мы.
Мораль же сей сказки такова. Некоторые из нас, кто раз или два снес золотое яйцо -- в фигуральном, конечно, смысле, например, написал прекрасную книгу, чарующую песню, потрясное живописное полотно -- думают, что теперь он будет нести сплошь золотые яйца. Так склонны думать и яйцепоклонники. Сложившееся окружение будет искренне заблуждаться, думая, что твое новое яйцо -- тоже шедевр. Люди слепы, они склонны верить в то, что им говорят (вначале же было слово, а вовсе не беспристрастный взгляд). Им скажешь, что черный квадрат -- это Космос, они и верят. Только младенцы знают, что Космос - это не квадрат, не треугольник и даже не круг. Космос - это твоя мама, а так же все вокруг, впитываемое с материнским молоком. Только с приходом опыта жизни истину мы забываем.
Каждый художник подобен курочке, несущей яйца, в которых спит потенциальная Вселенная. Надобна только мышь, которая породит Большой Взрыв. И еще не факт, что в новой Вселенной родится Разум.
БОТАН
В одном царстве-государстве жил человек. Длиннющий-худющий что оглобля, чуть ветер подует -- он и качается. А штоб поменьше падать, любил на корячках ползать, отчего пригляделся к былинкам земным, а еще увлекся мирмекологией, то есть жизнью муравьев. Умел человек всякое обстоятельства в пользу ума своего применять; но не всегда созерцание пользительно для общественной надобы.
В народе мужичонку прозвали сообразно: Ботаном. Хотя и сторонились -- так, просто от греха. Фольклоное мышление -- оно такое: все непонятные типы -- потенциальные тихие омуты. Зато мальчишки потешаются: "Бо-тан, Бо-тан, ты пошей себе кафтан! Богомолом ползешь -- и соплю най-дешь!" А он не обижается, все долговязые - добродеи. Это потому, наверное, что нервные импульсы пока до мозгового центра зла дойдут, уже и потеряют ударную силу.
Разумел Ботан по-своему: у былинок есть неброская лепота, у муравьев -- миропорядок, а у людей покамест далеко не все совершенно. Отсюда вывод: человечеству есть, куда двигаться, а идеалы под ногами толкутся. Разве только мы засматриваемся совсем не на то, что содержит Истину.
Случился раз у Ботана момент слабости: измучившись никчемностью, пошел он топиться. Едва допыркался до воды, все лягушки-то в болотину попрыгали. Нет, думает Ботан, коли меня эти создания Божии боятся, значит, я не самый последний на этой планете! Вот взять муравьев или былинки: те молча свое дело делают, ни от кого не шарахаясь. Значит, стоит ихние обычаи перенять и человечеству мудрость великую передать.
Долговязый судил так: мы, то есть, гомо сапиенс, потеряли страсть к миропорядку, это и есть наша трагедия. Надо у всякой твари земной учиться чему-то доброму, а не воображать себя царем-батюшкой матушки-природы. И вообразил себя Ботан героем мира человеческого, борющимся со всякой вылазкой недобрых сил. Для чего начитался советской фантастики, где правильные герои мочили героев неправильных, утверждая светлые коммунистические идеалы, на еще насмотрелся блокбастеров голливудских, в которых суперчеловекопауки творят всякое добро во благо суперчеловекопаучьей справедливости и ценностей демократических.
От миросозерцания долгого, бывает, что и мозга за мозгу заходит. А, впрочем, это как правило. Рано или поздно такие как Ботан вскакивают с колен -- нужны только соответствующие медицинские показания -- и начинаются какие-нибудь безобразия. Вот и с Ботаном такое случилось. То есть пограничное состояние переросло в клинический случай. И однажды Ботан, сконокрадствовав доходяжного колхозного мерина Роспердяя, отправился в священный поход. Егойная фантазия -- я конечно имею в виду не мерина (хотя и его в каком-то смысле тоже), а человека-оглоблю -- заключалась в том, что де миссия Ботана -- пострадать за человечество. Ну, наша цивилизация такое уже проходила -- я имею в виду Данко. С одной стороны, имело место преступление: кража колхозного имущества. С другой -- поступок настоящего героя и в определенном смысле рыцаря.
Так и со всеми революционерами, религиозными фанатиками и святыми: они ратуют за добро, но заканчивается завсегда экспроприацией, а затем -- и большой кровью. Виноваты в сущности и не личности даже, а серая масса, которая про былинок и насекомых не понимает, но хорошо знает, что такое дыба, плаха, эшафот и гильиотина. Народу больно нравится казнить, и даже неважно, во имя чего -- вон, в той же Гишпании аутодафе обставлялись так, что даже карнавал бразильский позавидует. Ну, а что демонов и прочих драконов Эдема только выпусти -- они и сами себе сечу найдут... а без этого дела не существовало бы мировой культуры.
Вот едет себе Ботан на Распердяе степью холмистой -- и видит: трое одного бьют. Побиваемый катается по траве будто мячик -- потому что он маленький и кругленький -- бивцы же приговаривают: "Должок платежом красен, задОлжил деньгами -- отдаешь звездюлями!"
Спешился Ботан и вопрошает:
- Пошто человека забижаете?
- Иди уж себе, верста коломенская! Не лезь не в свое дело.
- Остановитесь. - Заявляет Ботан. - Нет такого закона -- человека по земле ногами катать.
- Дак мы и тебе докажем, что законы естественные вернее писаных.
- Нет. Не докажете. Даже у муравьев...
- Все. Достал, зануда. Щас как...
И что-то нашло на Ботана, какая-то, что ли, энергия героико-эпическая обуяла. Взял Ботан булыжник дорожный -- и киданул. Оказалось, рука длинная что праща работает: камень попал в одного из троицы. Кровь у мужика потекла из темечка, упал человек как бы замертво. Двое оставшихся поперли на Ботана, приготовясь отвесить изрядную меру. Наш же герой, повинуясь инстинкту самосохранения, второй камень взял, размахнул -- и второго пришиб. Третий не стал свирепствовать, просто убег восвояси, и это поступок разумный.
- Что ж ты делаешь, глупый человек? - Вопрошает, от пыли отряхиваясь, толстяк. - Умчишься ты на коне своем лихом, а они оклемаются -- и вдесятеро тумаков по мою пропащую душу надают.
При слове "лихой" мерин воспарял. На самом деле Распердяй на колхозном дворе заживо гнил, а в степь широкую-просторную выгнась, почуяла животина стезю. Час от часу на воздухе вольном и травах сочных Распердяй силы набирался.
- Правду утвердил. - Ответил Ботан.
- Ну, задолжал я средств денежных тем мужикам. Побили бы -- и простили. А теперячи не простят, вот и вся правда твоя.
- И хорошо. Коль ты ломоть оторванный, пошли вместе всякие подвиги творить. Как звать-то тебя?
- Обзывают меня Прыща. Да я привык.
- И что?
- Пусть обзывают.
- Я про подвиги.
- О, Господи...
Рассудил Прыща: до времени покантуется в компании этого долговязого дуралея, авось те трое и остынут. И согласился. Сперли Ботан с Прыщей на одной ферме ослика глупомозглого. И, кстати, снова оглобля не сообразил, что воровством добра не плодишь -- я ж говорю: мозгу свинтило. Вот и получилась веселая бригада: оглобля на мерине да колобок на осле, которого толстяк обозвал Тараном.
Едет странная, но забавная парочка степью ковыльной, да и спорит, что дороже: свобода или колбаса. У каждого свои доводы и аргументы, меж тем обоим невдомек, что два понятия несоизмеримы. За свободу не колбасой плотят, а жизнями. За колбасу же расплачиваются деньгами -- ежели конечно не воры. А вот настоящая свобода -- та, которая воля вольная -- добывается разве что в борьбе. Но люди чаще воюют все же за колбасу.
А у мерина с ослом своя дискуссия, на языке копытном. Таран иакает:
