И стала Евфросиния Полковнику на его подмосковной даче прислуживать. Полковник демобилизовался в бизнес, совершил перевооружение личной жизни, сменив жену -- и пошли у него детки малые. А у новых русских известное дело: мозги от бизнеса зверотою страдают. Был Полковник порядочный человек с совестью, но и такое неспособно устоять пред искушениями нашего безумного, безумного, безумного чокнутого мира.
Простая русская баба посвятила себя нянчанью полковничьих детишек, мальчика и девочки. Тако же Евфросиния была при доме и кухаркой, и прачкой, садовницей и, как ныне принято говорить, мастерицей клининга. Работала на совесть, по сути ж -- за койку и еду.
Новая жена Полковника оказалась редкой скотиною. С одной стороны, детишек Фросе доверяла, с другой, гнобила домработницу на чем свет стоит. То пыль за холодильником найдет и заставит вылизывать, то кусочек жира на посуде под лупой увидит -- все перемывать приказывает, то молоко находит кислым -- вынуждает бежать за свежим. Фельдфебель в юбке, и Земля же таких носит, которые любят вот так вот свысока и с оттягом использовать властные полномочия.
И вот однажды, когда Полковник собрал свинорылый истеблишмент у себя на даче в честь дня рожденья супружницы, Евфросиния, подавая к столу очередное блюдо, громко пернула. Столь яростно, и пронзительно, да еще и с амбрэ, что Полковничиха, скуксившись наподобие Гитлера над картой Матушки-России, застучала копытцами по полу и заорала истошно:
- Вон из моего дома, быдло треклятое, весь ты мне праздник нарошно испоганила!!!
Надо сказать, Евфросиния уже не та стала прислужница: старость свое берет. То пироги перепечет, то борщ (любимое полковничье блюдо) пересолит. Да и детишки, мальчик с девочкой, стали деревенского уйобища стесняться. Как говорится в народе, рейтинг пополз вниз, а отрицательный имидж -- ввысь.
Полковник, может, и воспрепятствовал бы -- осталось в мужике все же подобие человеческого-то -- но Полковничиха его уже изрядно заподкаблучила. Да к тому ж именины у новорусской половины, любой, как говорится, каприз за вашу пырку. Короче, собрамши скарб за четверть часа, Евфросиния готова была навсегда покинуть своих хозяев не за што не про што. Это при Сталине целых двадцать четыре часа давали, с демократией все жестче стало.
Отвез Полковник бабу к Трем Вокзалам, боясь взглянуть Евфросинии в глаза, сунул конверт с деньжонками, перекрестил, трижды сплюнул -- и умчался прочь. Женщина приняла удар судьбы безропотно: на самом деле она готова была провалиться под землю за свой нечаянный пук. Хотя, не такой уж он был и нечаянный: пока на кухне вертелась, напехтерилась исподтишка заморских яств, вот в нутре революция и приключилась.
Куды женщине деваться? Деревни родной по Гороховцем уже нет, да и не ждут нигде бедную стареющую дуреху. Замуж поздно -- сдохнуть рано. Кстати, о бедности. Зашла Евфросиния за угол, конвертик открыла, расчет переслюнявила. Деньжонок на самом деле -- прорва, Полковник их из своей заначки дал, тайком от супружницы-салтычихи.
Ну, что ж... надо начинать жить по-новому, с чистого, так сказать листа, хотя и со значительными помарками. Пошла Евфросиния в универмаг "Московский", просто на товары посмотреть. Ведь по большому счету волю бабе дали, раскрепостили, а это все же событие, к свободе еще попривыкнуть надо. Может, размышляла Фрося, удастся снять угол, на работу пристроиться каким-нибудь бебиситером. У кого руки есть ленью нескованные, он и в аду не пропадет.
Но тут, на лестничном переходе, Фросю зажали с трех сторон -- и давай обшманывать! Обобрали бабу яко липку. Фю-ить!... И готовенько. Духа перевести не успела, на улицу выскочила, увидала кого-то похожего -- за ним погналась. И все молча, втихую. Но куда там -- растворился в толпе москвичей и гостей столицы, на то он и вор. Бог дал -- Бог обобрал. Фрося не шибко в святое верит, но по ее сугубому убеждению все согласно вышнему провидению. Полковник вполне мог и не дать конверта, спасибо, что хоть в лесу не прибил. Видно, воры углядели как Хозяин конверт совал, вот и выследили жертвушку.
И пошла Евфросиния дворами-переулками куда зенки глядят, коря себя же за нерадивость. Сама же виноватая, что в столь почтенном возрасте ума и осторожности не набралась. Какие-то детишки изредка задирали: "Бам-жи-ха! Бам-жи-ха! Бам-жи..." А она глупо лыбилась в ответ, только шептала: "Отроки неразумные, храни вас всех ангел..." Евфросиния хотела своих детей, да вот не задалось. А к полковничьим отпрыскам женщина была привязана как к родным, вот только... что-то не услышала няня от них прощальных слов.
В одном из дворов, перекрытых шлагбаумом, путь женщине перегородил черный человек:
- Проваливай отсель, уродина!
Когда с грабителями возилась, видно, здорово Евфросиния обмазалась, взглянула в стекло зеркальное в будке охранной: и впрямь как на пугало. Но какое-то, что ли, человеческое достоинство в женщине взыграло:
- А пошто проваливать, любезный! Небось не царские чертоги.
- Я те щас покажу, чертовка!
И охранник так вдарил Фросе в глаз, что у ней аж салют в мозгах. Встамши, женщина поперла на черного человека. Надо сказать, что хотя бы ростом и комплекцией Господь ее не обидел, а вот привратник таки раззадорил. Евфросиния (уж не знаю, откуда в ней такая школа, верно, по телевизорам нахваталась), сделав отвлекающий удар левой, правой отправила черного человека в нокаут. Оно конечно, может быть, и добро должно быть с кулаками, но охранник все же исполнял должностную инструкцию: не допускать внутрь периметра элитного жилого комплекса лиц, не соответствующих дресс-коду. Фрося же дала волю кулакам без обязанностей.
И впрямь: Москва верит не слезам, а тумакам. Черный человек расплылся по асфальту, а Евфросиния гордо удалилась восвояси. Впервые в жизни она применила грубую физическую силу вопреки заветам святых людей: не подставила вторую щеку, а осуществила канонический апперкот. Меж тем левый глаз Евфросинии принялся заплывать -- охранник тоже умел бить. Глянув на свое отражение в зеркальном витринном стекле, баба затужила.
Пройдя еще сколько-то, Евфросиния уперлась в храм Божий. Помылиться бы, подумала она, да верно не пустят. Так она и стояла, поднямши чело вверх и любуясь игрою света в куполах, пока не подошел полицейский сержант и заявил:
- Гражданка, не положено. Идите уж.
Околоточный совсем молоденький, Евфросинии в сыновья годится. Вид у парня виноватый, заметно, что службой тяготится.
- Это что же не положено? - Разумно спросила изгнанница. - красотою любоваться...
- Тоже верно. - Вдруг ответил страж порядка. - А когда-то Елоховский собор был первым храмом России...
Юношу зовут Дима. Они из одного рабочего поселка, в Первопрестольную же лихо завело. Из армии вернулся, работы нет, вот и нанялся в столичные органы пэпээс ОВД Басманное. Евфросиния взяла -- да жизнь свою непутевую как на ладони показала. И полегчало сразу, будто попу исповедалась. Полицейский слушал неожиданно внимательно. Он и сам не понял, с чего это он вдруг проникся к этой страшной как сама правда бабе. А после спросил:
- Есть-то хочешь?
Евфросиния постеснялась признаться, что да:
- Перебьюсь. Ну, бывай, служивый. - И пошла себе. А про себя представляла, что и этого вояку она бы в нокаут отправила, он похилее черного человека будет. Неимоверную в себе баба силищу открыла -- я имею в виду моральную. Хотя и не только.
- Постой! - Окликнул Дима. - Я через час сменяюсь, и есть у меня идейка...
С парнем еще не успела случиться профдеформация. До армии Дима был обычной шпаной, одной ногой уж в криминальном мире стоял. Имелись делишки-шалишки, по счастью, не попался, да и то слава Богу. В армии окстился, застепенился, чуток обматерел. Дома мать, ровесница этой грязной женщины с оплывшим глазом, младшие брат с сестрой. Каким-то затаенным в недрах души нутром парень почувствовал: и впрямь в беде человек.
Меж тем Полковника совесть поедом ест. Ну, надо же: честь офицерскую на бзики своей тыловой половины променял! Выписано было царице морской по самое небалуйся, но сколь Полковник к Трем Вокзалам не ездил -- не сыщет он Евфросинию. Куда уж там в этом огромном странноприимном доме... Да и детишки без пригляду в разнос пошли. Пробовали взять другую домработницу, из узбечек, так что-то напряжно стало: уж не шахидка ли. В общем, зря родная почти Фрося так легко барыневому капризу подалась. Упала бы на колени, взмолилась -- Полковничиха и помиловала. Так нет: гордая.
