— Мне хорошо здесь, — вырывается из ее уст, — чистая постель, тепло и не голодно. Как там в дороге и на вокзале?

— Наташа, не хочешь молочка? — спросила сиделка.

— Спасибо, мне нехорошо; за ребят страшно, раздетые они.

— Может быть, и они в тепле, в детдома их собрали, а там хорошо. Вот, когда выздоровеешь, найдешь их, в гости заходить будешь.

— Сашу бы с Катюшей найти. Привыкла, скушно теперь.

Горе крепко спаяло их, нужда сблизила, понимали они друг друга и ценили.

— Куда пойдешь, когда тебя выпишут из больницы? У тебя никого нет, а без родных трудно, тяжело, — вздыхая, спрашивала сиделка.

— На вокзал пойду, больше я никого не знаю. Только боюсь, выгонят, — спокойно отвечала Наташа.

…Вечерами Наташа подолгу рассказывала сиделкам, что она пережила, и всегда спокойно, как бы читая книжку из своей груди.

— Вдумаешься в уличную жизнь, и жуть возьмет. Пропадешь. Народ нынче плохой, а ты красивая девушка, — тебя не узнать теперь. Хорошо бы на доброго человека, — в заключение говорили сиделки.

По ночам, когда не спалось, Наташа выходила в коридор и подолгу просиживала с больными. Так и сегодня до глухой полночи засиделась она с больной, рассказывая ей о своем горе. Женщина молча выслушала ее и обещала взять в свою семью.

— У нас хорошо, — говорила больная. — Муж мой несколько лет содержал трактир и пивные. Теперь вот разрешили торговать, опять займется своим делом. Знакомых у нас и не сочтешь. Петрушкова, бывало, никто не обойдет. Всяк у нас перебывал: и начальство, и бедняки, а уж насчет тово, купцы, значит, постоянно дневали. Он обещался заглянуть ко мне, — поговорю. Обе просить станем. Хоть и капризный он у меня, зато добру выучит.

Наташа схватывала ее за руку и шептала:

— А вдруг не возьмет, куда я? Не оставьте сироту, Василиса Ивановна!

— Трудненько уговорить, ну, ничего. Поклонишься ему, зато жить барыней будешь. К тому же смазливая ты, а он таких во как любит, — значит, душа.

Наташа не понимала, что ожидало ее, и слепо верила в счастье. Зато мадам Петрушкова верно била в цель. Да и что оставалось ждать девушке, когда оставался один путь: идти туда, где хоть что–нибудь обещали.

— Мне бы маленький уголок, да кусок хлеба, а за это я все вам сделаю, все, Василиса Ивановна: буду мыть полы, стирать и с детьми возиться, — я все умею.

— Тебе ли полы мыть? Мордочка у тебя нитилигентная, барская. Кабы в старое время и в генеральши годилась бы, — уговаривала соблазном Петрушкова…

Ночью, когда все спали, Наташа еще долго боролась с мыслями и металась в кровати. Временами ее душил кошмар, перед глазами вставали тени минувшего, маячило будущее. Рядом с ней храпит забитая и высохшая от жадности содержательница притонов, Петрушкова, о чем–то разговаривает во сне, порой бранится и протягивает костлявые пальцы. Наташа пугливо отворачивается, закрывается с головой, жмется в подушку и с трудом засыпает. Неспокойные сны превращаются в мучительные галлюцинации. Снится ей суровое лицо Сашки, задумчивое и искаженное от неудач. Больные, усталые ребята жмутся к холодному, сырому асфальту и упрекают ее за уход. Между ними лежит босоногая Катюша и тоже с укором оглядывает ее большими ввалившимися глазами, точно хочет сказать: «возьми к себе, там хорошо, сци кусают». Наташа испуганно вскакивает и, протянув руки, зовет к себе. На глазах ее блестят слезы, в груди щекочет боль; она снова просыпается и уже больше не спит до утра в немом раздумье.

Глава IV

Одиночество

Сашка всю ночь бродил по вокзалу, заходил в буфет, напрасно стрелял глазами по женщинам, искал и постоянно уходил один с больным, ноющим сердцем. Утром он отхлестал Сережку и нарвал ему уши за то, что тот выл по сестре Кате.

— Мне, небось, не меньше твоего жалко, а посмотри, молчу. Душа вся за вас, оболтусов, изболела, — успокаивая, говорил Сашка. — Как был бабой, так бабой и останешься, — из тебя путного ничего не выйдет. Уйду вот один, ну а тогда, гадина, как собака, так и подохнешь.

Когда рассветало, Сашка бегал в приемный покой, но ничего не добивался.

— Мало ли вас тут, голытьба, за день перебывает! Небось, не лошадиные головы у нас, чтобы все упомнить.

Так и возвращался он один, понуря голову. В девять утра они все втроем ходили в город и долго бесцельно толкались по улицам. Напрасно со слезами на глазах распинались Сережка с Антипкой перед бездушной толпой, — никто ничего не подавал. Проходившие молча кивали головой, иные сердито обрывали:

— Отстань, говорю, — нету.

Сашка безнадежно разводил руками. Проходившие ребята иронически смеялись над ним.

— Нет, брат, нынче на собранных копеечках не проживешь, — учись дергать.

— Может, я не хуже тебя умею, почем знаешь?

— Кабы мог, так не кривил бы рожу перед этакой сволочью, а то скосоротился, глядеть противно, тьфу!

— Дай привыкнуть. Так–то нельзя, — засыплешься.

— Руби неверную.

— Понятно, не вслепую. За этим в оба, — вмешался Антипка. — В поездухе, когда ехали, так этак мыли, что и не приснится другому.

— Мелко ты плаваешь, поверх да наружи.

Сашка избегал ссор и, ткнув кулаком в бок Антипку, разошлись. На дворе было морозно и сыро, ноги зябли, кожа грубела, трескалась от мороза и болела.

— Надо местечко облюбовать, чтоб на ночь спокойно устроиться. На вокзале больше нельзя, — беспокоился Сашка.

— В садике бы хорошо было.

— В кухмистерскую бы еще тебе, — перебил Антипка Сережку.

И молча они пошли к бульвару.

— Ну, вот оставайтесь здесь, а я на станцию сбегаю, може, и Катюшку с Наташей встречу, ежели придут.

— А мы так здесь сидеть будем, или посмекаем немного? — спросили его ребята.

— Как хотите, только не уходите далеко: заблудитесь, где искать буду? — наказал Сашка и ушел.

На вокзале он обегал все углы, несколько раз заглянул за решетку багажной, которая по–прежнему была туго набита вновь приехавшей детворой, и задумчиво выходил к подъезду.

— Подожду еще немного, может придут, шептал он про себя и снова возвращался к багажной.

На улицах уже начинало темнеть, а уходить не хотелось. Каждый взмах двери начинал волновать его, каждый шорох заставлял оглядываться. Не хватало сил покинуть уголок, в котором еще так недавно Наташа ласково убаюкивала его, как ребенка, а он повиновался ей. Над ухом его, чудилось, жалобным сгоном ночной метели шипел ее голос: «Усни, глаза у тебя красные»… В груди сердито, бурно вскипала кровь. «Кто взял? Убью», срывалось с посиневших губ, пенившихся слюной. А там, на бульваре, Антипка с Сережкой ждут, напрасно устремляют взор, месят ногами грязь, дрогнут на холоде. Сегодня сыро, бусит мелкий дождик, земля намокла, настыла, под открытым небом не уснешь. Сашка, как одурелый, вскакивал с барьера, выбегал на подъезд и снова, молча вперив в землю глаза и хлопая разбухшими сапогами, возвращался к барьеру. Вот и знакомый милиционер прошел, тот самый, который увел Катюшу с Наташей. Сашка хотел спросить у него, где они, но тот сердито на него рявкнул:

— Ты чего здесь трешься, мазурик!

— Наших жду, — тихо сказал Сашка.

Милиционер не понял его и сердито вытолкал в дверь.

— Курва красноголовый, — сердито выругался Сашка.

Еще больнее стало сердцу, что–то комком перевернулось в груди и катилось к горлу… Шел он не торопясь тротуарами, натыкался на прохожих как слепой, в глазах было темно. Временами он останавливался и подолгу безнадежно глядел вдаль узкой улицы, где еще слабо виднелся флаг, выделяясь над макушкой вокзала. В переулке не было фонарей, да и на больших улицах немного их горело. Скоро бульвар… «Вот и большой, желтый дом виднеется, а он на краю бульвара, потому — Наркомпрос,» думал Сашка. И бежал, за ребят боялся, да и самому жутко делалось: первая ночь в чужом городе. Ребята, издали завидя его, бросились навстречу.

— Ну, как, не нашел Катюшку с Наташей?