– Отрицал и отрицаю! Это клевета, – заявил обвиняемый, уже не пытаясь повеселить публику.

Вокруг Колена родственники, друзья и родители Матильды шепотом обсуждали происходящее. Личность кюре и его манеры не вызывали ничего, кроме возмущения. Доктор де Салиньяк уже пообещал себе, что будет защищать супругу несмотря ни на что. «Шарваз – развратник и обманщик! Он мог соблазнить Матильду и дорого за это заплатит! Женщина слаба, ей не устоять перед напором и хитростью подобного мерзавца!»

Придя к такому заключению, он успокоился, как это часто бывает с теми, чья любовь слепа.

Эрнест Менье напряженно следил за происходящим, ни словом, ни жестом не выдавая своих эмоций. Муж увез Эльвину домой: придя в себя, молодая женщина сказала, что не сможет вернуться в зал суда. Эрнест подумал, что так даже лучше, что сестре не придется выслушивать, каким отвратительным типом оказался кюре из Сен-Жермен. «Бедная моя матушка! Если бы она так не стремилась работать, она бы все еще была с нами! – сожалел он про себя. – И она была тысячу раз права, говоря, что Шарваз – последний негодяй и подлец!»

Когда его во второй раз вызвали свидетельствовать, в толпе прошел одобрительный шепот. Опрятно одетый, приятной внешности молодой мужчина твердым голосом рассказал аудитории, как сильно́ их горе и какие обстоятельства вынудили Анни Менье искать место прислуги.

– Я обрадовался, господин председатель, когда мать взял к себе служанкой священник. Но сегодня я горько укоряю себя за то, что просил ее побыть еще немного в Сен-Жермен уже после того, как она узнала о постыдном поведении этого так называемого служителя церкви. И вот теперь ее убили, а перед смертью заставили мучиться, и только из-за того, что она раскрыла отвратительный секрет этих прелюбодеев! В память о ней я решил добиться правосудия. Я считаю, что виновные должны быть наказаны за преступление, которое совершили!

Больше ничего взволнованный до предела Эрнест сказать не смог.

Свидетели чередой потянулись к барьеру: арендатор де Салиньяков Морис Жаррон, школьный учитель Жан Данкур и ризничий Алсид Ренар. Последний надел по случаю свой лучший костюм и очень нервничал. Со свойственным ему чистосердечием Алсид Ренар сообщил несколько значимых для суда фактов.

– Конечно, я горевал, когда Анни умерла. Она действительно рассказывала мне о господине кюре и жене доктора. Ну, что они, как говорят в наших краях, «погуливают вместе». Я ничего такого не замечал. Отца Ролана я всегда почитал, но после разговоров с Анни я тоже засомневался. И стал присматривать за пресбитерием. И вот на День Всех Святых, когда Анни уехала к детям в Ангулем, мадам де Салиньяк приходила… Я видел, как она потом мучилась, Анни! Конечно, это странно, подумал я, что она вдруг вот так слегла. А еще был случай, когда я нашел на полу в ризнице платочек с инициалами докторской жены…

Оживление в зале нарастало, теперь зрители начали перешептываться. Колен де Салиньяк трепетал в бессильном гневе, Матильда же усилием воли напустила на себя равнодушный вид, хотя на самом деле ей хотелось провалиться сквозь землю. Пришло ее время отвечать.

Выступать перед таким столпотворением любопытных, судьями и присяжными было жутко, но молодая женщина не утратила самообладания и со стороны выглядела весьма достойно.

– Мадам, у суда осталось два вопроса: какова ваша роль в смерти Анни Менье и в каких отношениях вы состояли с Роланом Шарвазом? Вы когда-нибудь оставались с ним наедине? – спросил председатель суда с нажимом.

– Изредка. Для этих встреч имелся серьезный повод – речь шла о религиозном воспитании моего единственного сына.

– Вы берете на себя ответственность за исчезновение установленного следствием количества мышьяка из аптечки вашего супруга?

– Мой муж, а потом и я, мы заметили, что мышьяка во флаконе меньше, чем должно быть, но я не знаю, почему и каким образом яд исчез. У нас его могли украсть.

Трудно было представить, глядя на эту красивую молодую женщину, что она могла совершить нечто предосудительное. Внешняя хрупкость и мягкий голос придавали ей вид трогательный и ранимый. Волнение в зале достигло пика, когда через несколько минут она призналась, что идея отравиться угольными парами принадлежала ее мужу, доктору де Салиньяку.

– Я не хотела умирать! – заявила Матильда. – И тем более увлекать с собой в могилу обожаемого сына. Я ни в чем не виновата.

В зале зааплодировали матери семейства. Молодая женщина была так прекрасна в своих материнских чувствах, так уверена в своей непогрешимости, что к Колену де Салиньяку вернулась надежда. Которая, впрочем, несколько померкла, когда председатель суда повысил голос:

– Мадам, значит, вы отрицаете, что посещали дом кюре и оставались там с ним наедине? Значит, Анни лгала, рассказывая, что между вами происходило? Лгала учителю Данкуру, своему зятю Патрису Герену, дочке и сыну? Зачем бы ей это делать, если у нее не было уверенности в своей правоте?

– Она хотела мне навредить, сломать мне жизнь. Она сама мне это сказала. Как могла она видеть то, чего не было?

Бледный от ярости Эрнест вскочил с места и дрожащим голосом воскликнул:

– У моей матери, может, и имелись недостатки, но она никогда не была лгуньей! Повторюсь, я видел своими глазами, как она дрожала от волнения и возмущения, когда стала нам рассказывать, что поделывают вдвоем жена доктора и кюре. Могу вас заверить, эта дама запиралась с Шарвазом в спальне, и мы теперь знаем, чем они там занимались!

Пристыженная, дрожащая от стыда Матильда закрыла лицо руками. Из зала послышался свист, кто-то отпустил фривольное замечание в ее адрес.

Для доктора де Салиньяка это было мучением. Ему хотелось схватить жену и скрыться, убежать подальше от этого просторного зала, где их бросили на съедение любопытной толпе, смакующей без разбора и чьи-то любовные похождения, и чье-то горе. Под внешним высокомерием он скрывал глубочайшее отчаяние и самую заветную мечту – увидеть, как этот кошмар наконец закончится, и увезти Матильду домой, чтобы заботиться о ней до конца жизни. В его сердце, чьи веления не поддаются никакому логическому объяснению, любовь к жене крепла с каждой секундой. Стоит ли удивляться, что он обратился к Господу со словами: «Всевышний, сделай так, чтобы я смог прожить с ней всю жизнь и воспитывать вместе нашего сына! Я простил ее, как ты прощаешь нас, несчастных грешников!»

Заседание получилось напряженным, все устали, поэтому было решено перенести его на завтра. На следующий день Ролан Шарваз выглядел уже менее уверенным в себе. Ободрения он искал в наивном взгляде сестры, сидевшей в четвертом ряду. Марианна повязала на шею голубой платок, и своим цветом он напомнил обвиняемому о летнем небе и утраченной свободе.

Сестра так и не смогла добиться разрешения на встречу, поэтому писала ему в тюрьму. Так Шарваз узнал, что она уехала из Сен-Жермен и поселилась здесь, в Ангулеме, в маленьком семейном пансионе возле городских ворот. «Хорошо, что я успел показать ей, где храню сбережения, – подумал он, улыбнувшись девушке. – Этого хватит, чтобы вернуться домой, в Савойю».

Председатель суда с угрожающим холодком в голосе, всем своим видом демонстрируя отвращение, снова обратился к обвиняемому:

– Шарваз, я хотел бы прояснить последний момент. Несколько достойных доверия свидетелей видели, как вы добавляли сахар в стакан с белым вином, а потом дали служанке это вино выпить. К тому времени она уже мучилась желудочными болями. Сначала вы отрицали, что в доме имеется сахарная пудра, и в ходе обыска в пресбитерии продемонстрировали жандармам кусковой сахар. Каким же безжалостным и беспринципным надо быть, чтобы отравить вино на глазах у посторонних! Что касается мышьяка, то вы вполне могли украсть его в доме Салиньяков, особенно если мадам де Салиньяк была вашей любовницей и сообщила все, что вы хотели знать. Также вы могли раздобыть его у фермеров по соседству. Они часто избавляются с его помощью от крыс.