— У меня от тебя голова болит. — Моника поднесла руку ко лбу таким театральным жестом, что Анна едва не рассмеялась. Когда Монике не удалось вызвать необходимую ей жалость, она решила изменить тактику. — Ты никуда не уйдешь! Ты не посмеешь!

— Да ты что? И как же ты собираешься меня удержать? — Если Моника посмеет угрожать ей тем, что прекратит оплачивать счета «Саншайн Хоум», Анна в ответ пригрозит рассказать обо всем прессе. Моника не захочет, чтобы весь мир знал, что их мать вышвырнули на улицу, так как ее старшая дочь оказалась слишком жадной, чтобы платить за дом для престарелых.

Анна не пошевелилась даже тогда, когда Моника зашипела:

— Я превращу твою жизнь в ад.

Теперь Анна искренне рассмеялась.

— Ты уже это сделала.

На щеках Моники выступили алые пятна.

— Ты думаешь, я не знаю, к чему ты ведешь? — Она наклонилась ближе к Анне, схватившись за подлокотник дивана. — Теперь, когда ты убрала со своей дороги маму, ты хочешь избавиться и от меня тоже. У тебя это не выйдет. Я нужна тебе так же, как и ты нужна мне!

— Возможно, когда-то так и было, но сейчас все изменилось. — Злость покинула Анну, и сейчас она смотрела на сестру с жалостью. Она знала Монику лучше, чем та знала себя: как приятно быть жертвой — никто тебя ни в чем не обвинит, и жалость к самой себе согревала, как теплое одеяло в холодную ночь.

— Не надейся, что я и дальше стану оплачивать счета матери.

Анна пожала плечами.

— Делай что хочешь.

Ее безразличие только усилило ярость Моники.

— Я ей ни цента не должна! Что хорошего она мне сделала? Назови хоть что-нибудь, черт возьми!

Анна была шокирована враждебностью Моники. Она всегда предполагала, что ее презрение было связано с желанием держаться подальше от бедной родни. Анна тихо сказала:

— Мама боготворит землю, по которой ты ходишь, знаешь ли ты об этом? — Хотя в данный момент Бетти вряд ли даже узнала бы свою старшую дочь.

— О да, конечно, сейчас боготворит. Но почему же она не защитила меня, когда я была ребенком? Она так же виновата, как и он! Ты не знаешь. Ты не знаешь, что я… — Моника замолчала, издав приглушенный звук. С искаженным лицом она схватила свою чашку и швырнула ее о стенку. Чашка разбилась на мельчайшие осколки. — Господи, ты такая слепая! Ты и Лиз — глупые маленькие ничтожества, страусы, засунувшие голову в песок!

Анна смотрела на Монику и знала, что должна чувствовать сострадание, но она слишком устала и не могла вызвать в себе ничего, кроме отвращения. Ее сестра была права в одном: Анна действительно все это время прятала голову в песок. Все это время она считала, что Моника использовала их мать для того, чтобы манипулировать Анной, но сейчас стало ясно, что дело было не только в этом. Но на самом деле ей уже все равно. Какие бы демоны ни донимали ее сестру, пускай теперь сражается с ними одна.

Приступ гнева Моники прошел. Теперь она сидела и задумчиво смотрела перед собой. Недавняя ярость растаяла, как лопнувший мыльный пузырь. Когда Моника наконец подняла глаза, она, казалось, была почти удивлена, увидев, что Анна все еще здесь.

— Ты не поможешь мне пересесть в мою коляску? — спросила она нарочито высокомерным тоном, показывая дрожащей рукой в направлении инвалидной коляски.

Должно быть, какая-то крупица сострадания все еще оставалась в Анне несмотря ни на что, потому что она вдруг поняла, что направляется к сестре. Не то чтобы ее решимость ослабла, но Моника не смогла отобрать у нее одну вещь: простое человеческое сочувствие.

Она подняла сестру, чтобы пересадить в коляску, и неожиданно потеряла равновесие. Моника закричала, схватившись за сестру. Анна хотела выпрямиться, но они обе упали на ковер. Спустя мгновение Анна смогла выбраться из-под Моники и отползти в сторону. Чувствуя жгучую боль, она посмотрела на свою руку и увидела кровавые царапины, тянувшиеся от локтя до запястья. Испуганная Моника лежала рядом с ней и плакала.

— Ты в порядке? — тяжело дыша спросила Анна.

Казалось, Моника не пострадала. Но она была довольно пьяна, несмотря на то что было всего восемь тридцать утра.

— Прости. Пожалуйста, не злись на меня. — Ее щеки были мокрыми, но на этот раз это не были крокодиловы слезы. — Мне жаль, что я столько всего натворила!

Анна с трудом поднялась на ноги, стараясь не порезаться об осколки чашки, валявшиеся рядом. Затем она посмотрела на сестру.

— Я не злюсь на тебя, — сказала Анна. Когда-то она действительно злилась, но сейчас чувствовала только…

Что она чувствовала? Ничего.

— Я знаю, что отвратительно вела себя по отношению к тебе. Я знаю. — Моника села, ее рот изогнулся в улыбке, на которую было страшно смотреть. С запутанными волосами, свисавшими на плечи, и макияжем, жалко стекающим по щекам, она казалась пародией на женщину, обожаемую миллионами поклонников. Скорее это был портрет Дориана Грея, чем портрет совершенства. — Пожалуйста, не оставляй меня. Умоляю тебя. Я сделаю все, как ты захочешь. Клянусь.

Анна почувствовала, как у нее по спине побежали мурашки. Моника говорила те же слова, что и их отец после очередной попойки, когда он просил Бетти простить его.

— Слишком поздно, — сказала Анна, качая головой.

— Ну, хотя бы до тех пор, пока я кого-нибудь подыщу, — Моника жалобно смотрела на нее.

Инстинкт самосохранения кричал Анне о том, чтобы она убегала, но вместо этого она произнесла:

— Я даю тебе время до конца дня.

Что значили эти несколько часов по сравнению с тем, что она уже перенесла?

С помощью Арселы Анне удалось поднять Монику с пола и посадить в коляску, но сделать это оказалось так же тяжело, как поднять мешок с зерном. То, что Моника едва держалась на ногах, уже не являлось проблемой Анны. У нее были более серьезные заботы, например как найти средства к существованию до тех пор, пока она не найдет новую работу.

Остаток дня Анна провела, убирая в своем столе и пакуя свои вещи. Вещей за те четыре года, что она здесь проработала, накопилось немного: несколько семейных фотографий, кружка — подарок Моники из ее последней поездки в Канн, плюшевый медвежонок — Анне было жалко бросить его в ящик, который она каждый месяц отдавала на благотворительные цели — выражение любви фанов. Завтра Анна столкнется с суровой действительностью, оставшись без работы. Но сейчас ей было достаточно того, что она, к счастью, наконец-то свободна.

Затем пришло время уезжать. Анна спустилась по лестнице и обнаружила, что Арсела в кухне уже застегивала свое пальто, — сегодня ночью она не работала. «Бедная Арсела! Теперь ей придется принимать основной удар на себя». Но Арсела только прошептала:

— Я рада за вас.

Анна сделала шаг назад и увидела, что темные глаза домработницы полны слез, как у маленького коричневого зверька, недостаточно сильного для того, чтобы убежать.

Анна почувствовала угрызения совести, но ничто не могло затмить головокружительное чувство свободы. Ей очень хотелось поделиться хорошей новостью с Марком, он порадовался бы вместе с ней. Но это только вызвало бы воспоминания, о которых Анна старалась не думать.

— Мы еще увидимся, — сказала она Арселе, вдыхая еле слышный аромат корицы и лимона, — и ты всегда можешь мне позвонить, если я тебе понадоблюсь.

Теперь оставалось только попрощаться с Моникой. Анна сделала глубокий вдох перед тем, как направиться в дальний конец коридора. Она постучала в дверь кабинета сестры, и удивительно спокойным голосом Моника крикнула:

— Входи!

Анна думала, что сестра будет в подавленном состоянии, и удивилась, увидев, что Моника печатала что-то на компьютере. Анна окинула взглядом комнату, отделанную сосной в стиле французской провинции, но все стояло на своих местах, и единственный запах, который Анна почувствовала, — запах еды на мелкой тарелке, стоявшей на античном табурете. По поведению Моники тоже нельзя было предположить, что сегодня утром имел место такой ужасный скандал.