— Мы сейчас уходим, незнакомец, — ровным голосом проговорил кочевник. — Ты идешь с нами или пойдешь в Багану?

— Я иду в Батану.

— Лучше идем с нами. В Багане очень плохо. Чем дальше ты будешь от Баганы, тем лучше для тебя.

— Почему ты думаешь, что в Багане плохо?

— Я видел, как там, где Батана, горело небо. Потом под нами затряслась земля — ты спал и не слышал этого. А потом пошел дождь, которого никогда в эту пору не знали наши пески. Готовить тебе верблюда?

— Да!

— Давай деньги!

Какое-то смутное беспокойство, словно предчувствие непоправимого несчастья, вдруг родилось во мне. И тут я снова ощутил, как несказанно дороги мне тоненькая, грустная Фати и маленькая Нази — розовый бутон, нежный и беззащитный.

Всхлипывающая женщина помогла мне взобраться на верблюда и сунула в руки жесткий повод. Я взглянул на компас. С ним творилось что-то удивительное — стрелка металась по кругу, совершая самые причудливые прыжки.

— Направляй верблюда прямо вон на тот небесный пожар, — сказал мне кочевник, указывая рукою вдаль.

Вглядевшись, я действительно заметил, что в том направлении туманный горизонт был озарен слабым красноватым мерцанием.

Тревога моя росла и увеличивалась.

— Да будет с тобой милость бога, — пожелал мне хозяин.

И мой верблюд широким шагом понесся по пустыне.

Это было страшное и странное путешествие, которое может только присниться в ночном кошмаре. Всю первую ночь над пустыней, не переставая, моросил мелкий горячий дождь. Серебристый светящийся туман окутывал застывшие волны барханов, и вся местность казалась какой-то мрачной театральной декорацией.

Утром дождь усилился, но стал прохладным. Целый день я не видел солнца и ехал в серой, свинцовой мгле. От падающих дождевых капель на моих руках и одежде оставались седые подтеки, точно с неба лился не дождь, а помои. Мой верблюд тоскливо стонал и крутил головой.

В этот день я несколько часов отдыхал на мокром горячем песке. В мешочных сумках, прикрепленных между верблюжьими горбами, я на шел несколько грубых лепешек, кружок сыра и маленький бурдюк с водой. Все это, очевидно, положила туда жена кочевника — женщина с прекрасными глазами газели. Пока я спал тревожным сном, мой верблюд, стреноженный, закусывал дикими колючками, похожими на зеленых ежей.

Ночью дождь прекратился. Но серебристое сияние над пустыней не угасло. Светилось все — вершины барханов мерцали странными голубоватыми огоньками, волны голубого света пробегали по песчаным долинам и даже шерсть моего верблюда отливала серебристыми искорками. Сквозь поредевшую кисею тумана прорезались звезды, и я убедился, что мой «корабль пустыни» движется точно на юго-запад — прямо на Багану.

Несколько раз я использовал анализатор радиации, имевшийся в моем защитном костюме. Приборы показывали повышенную радиацию, не представляющую опасности для жизни. Но я знал все коварство радиации: незаметно, понемногу она накапливается в организме, пока не достигнет смертельного предела. Начал принимать «спасительные» таблетки, в описании которых утверждалось, что они «значительно снижают накопление радиации в организме».

На следующий день взошло солнце, но оно казалось красным шаром, лучи которого с трудом пробивались сквозь серо-пепельную дымку.

Верблюд мой перестал есть. Широтное смотрело на меня жалобными, словно человеческими глазами, вздыхало и скорбно жевало старческими губами. Оно то и дело чесалось, и шерсть клочьями отделялась от его тела.

Я отдавал себе отчет в том, что животное погибает от радиации, замечал, что ее уровень нарастает, но продолжал двигаться все в том же направлении. Я хотел выяснить, кто высек искру, вызвавшую атомную катастрофу? И еще меня влекла вперед тоска и беспокойство за женщину с тихим, печальным взглядом темных глаз, за девчурку, похожую на золотую статуэтку, девчурку с нежными и ласковыми губками.

Много раз я включал радио, но слушать передачи мешали сильные помехи. Только из отрывистых фраз, пробивавшихся сквозь грохочущие раскаты, я понял, что война продолжалась. Кто-то, наверное один из руководителей синих, с ликованием орал о губительной бомбардировке столицы нашей Фиолетовой республики. В другой передаче наш диктор сообщал об атомных атаках на города синих.

В полдень следующего дня верблюд пал. До последней минуты он бежал своей размашистой неуклюжей рысью, бедное безответное животное. Потом вдруг остановился, качнулся и упал на колени. Я соскочил с него. И мне показалось, что в его глазах, уже затянутых сизой смертельной дымкой, я уловил грустный упрек. Потом верблюд свалился на бок и вытянул уродливую шею.

Я достал из мешка остаток последней лепешки и крошечный кусочек сыра, выпил воду из бурдюка и зашагал на юго-запад.

Я шел и думал о том, что моя судьба мало чем отличается от судьбы моего верблюда. И я, и мои товарищи жили только для того, чтобы удовлетворять свои потребности, жили не думая, не размышляя. Мы позволяли своим хозяевам взваливать на себя любой груз, как угодно распоряжаться нашей судьбой.

О, если бы мы думали, если бы мы в свое время сознавали, что главное в жизни не счет в банке, не обладание домашним холодильником, не беспрекословное подчинение. Если бы мы это поняли тогда, когда нужно было понять!

К нашей базе, вернее, к тому месту, где она когда-то находилась, я добрался в конце третьего дня. И с трудом поверил, что передо мной база Багана. Среди черного песка торчали оплавленные и закопченные остатки бетонных и каменных стен, изогнутые и перекрученные металлические балки и пруты железной арматуры. Покалеченными птицами выглядели искореженные космолеты. Там, где недавно находилось наше подземное хранилище атомных и водородных бомб, сейчас бурлило и клокотало зловещей черной водой большое озеро. Над ним клубился пар. Это клокочущее мрачное озеро было единственным живым, движущимся пятном среди черного царства атомной смерти.

Страшная, нечеловеческая усталость и апатия приглушали во мне все чувства. И наверное, только поэтому я сравнительно спокойно смотрел на опаленные развалины.

Потом я подумал:

«Где же тот сумасшедший старик, развязавший путы, связывавшие атомную смерть? Где мой тесть, офицер-космонавт высшего класса Со? Неужели он так легко, молниеносно расстался с жизнью?»

И сейчас же мелькнула другая мысль: «А может, он ни в чем не виноват? Может быть, это только страшное совпадение?»

Я вспомнил о подземных казематах, находящихся под зданием штаба базы. Да, наверное, все начальство сидит там, в бетонной норе, спасая свою жизнь.

Я зачем-то достал свой пистолет, сдул с него песок, сдвинул предохранитель и направился к развалинам штабного здания.

С той стороны, которая была обращена к складу атомных бомб, поверхность бесформенных каменных глыб покрылась зеленоватой стекловидной пленкой. В стекло спеклись и склоны песчаных барханов, направленные в ту же сторону. Камни и песок все еще дышали жаром. И мне стало страшно, когда я подумал о той неимоверной температуре, которая оплавила эти камни и песок.

Перешагивая через мелкие обломки, я спустился по лестнице, ведущей в подземный командный пункт нашей базы.

Странно и зловеще взвизгнула тяжелая металлическая дверь.

В длинном подземном коридоре царила мертвящая зловещая тишина. Но под потолком тускло горели лампочки аварийного аккумуляторного освещения.

«Здесь кто-то есть!» — подумал я. И крикнул:

— Эй! Кто здесь, откликнись!

Из темного угла, где валялась какая-то темная груда, от моего крика метнулась целая стая крыс. Жирные, наглые, ничуть не угнетенные гибельными излучениями, они бежали лениво и неторопливо.

Где-то в конце коридора, там, где были двери оперативного каземата, смутно обрисовалась и сейчас же исчезла какая-то тень.

— Кто там? Иди сюда! — крикнул я.

И сейчас же чей-то хриплый, визгливый голос отчаянно завопил:

— Синие в штабе! К оружию!

Лихорадочными вспышками засверкали огоньки автоматной очереди, загрохотали выстрелы, особенно гулкие здесь, в пустом коридоре. Я упал на каменный пол. Десятки пуль с визгом, жужжанием и свистом заметались по коридору, отпрыгивая и рикошетя от пола, потолка, стен. Потом снова наступила тишина, особенно глубокая и гулкая.