— Если ты застрелишь ее — ты мертвец, — сказал я, пытаясь придать взгляду твердость, которую Коул ощутил бы там, в двадцати футах от меня.

— Не сходи с ума, дружище. Она теперь никто для тебя. Когда идут разборки с пальбой, не нужно вмешиваться. Мексиканское правило.

— Меня сейчас волнует только, чтобы ты был на мушке. Так что если ты готов умереть…

— О, я-то готов, уже много лет. А ты?

Я заметил, как напряглись мускулы на его шее и плечах: он готовился сделать ход. Мне почудилось, что в тусклом желтом воздухе запахло озоном… или это просто был медный запах крови, подсыхающей на полу.

— Опусти ружье, — сказал я. — Сейчас же.

— Слушай, сынок, — ответил он ровным спокойным голосом, — я дам тебе шанс, потому что ты оказал мне услугу. От твоей женщины не осталось ничего. А ты пытаешься сделать еще хуже для всех… и для нее в том числе.

Коул был слеп — я это сейчас понял. Он слишком долго занимался этой работой, действовал по правилам, которые составил для себя много лет назад и был теперь неспособен оценить ситуацию. Каждый шрам и морщинка на его видавшем виды лице говорили об упрямстве и несгибаемых принципах. Он, по его словам, видел слишком много, чтобы хотеть увидеть что-либо еще, и просто перестал замечать вещи, требующие другого подхода. Но мое зрение было ясным и четким. Я заметил, как сузились его зловещие зрачки, их форма изменялась, как очертания мастей в волшебной колоде карт — от червей к пикам, еще более зловещей форме, и я знал, что он попытается меня достать, другой возможности у него нет.

— О, черт! — крикнул я. — Беженцы!

Его глаза метнулись в сторону и я, чуть опустив руку, выстрелил. Пуля попала в бедро, отбросив его к стене; дробовик разрядился в потолок, существо бросилось к двери, протиснулось наружу и исчезло. Я выскочил за ним в тамбур. Поезд полз как черепаха, и я долго провожал взглядом ту, которую слишком поздно научился любить.

Земля резко уходила вниз от полотна дороги. Заснеженный бугристый склон, залитый лунным светом, порос хвойным лесом, а дальше, насколько хватало глаз, раскинулась равнина. Такие места могут явиться только в воображении, если пожевать побеги кактуса, которые индейцы продают на мексиканском базаре. Мерцающие во тьме цветными переливами длинные мысы загнутыми пиками уходили в воду тусклого серебряного блеска: это величественная река несла свои воды сквозь край девственных лесов и одиноких поселений, вихри огненных вспышек, замкнутых в мрачную дугу сердца Полосы. Неведомо откуда взлетали ввысь фонтаны света; все бесконечное небо было столь испещеенно звездами, что само уже казалось ожившим олицетворением глубочайших чувств. На островках тени мигали колдовские огоньки. Светящиеся пятна загорались и гасли вдалеке, как зарождающиеся миры; тени, лишенные источника, пробегали по воде. Молнии, касаясь земли, посылали по ней расходящиеся волны света. Неизъяснимо притягательно, все вокруг полнилось угрозой и одновременно вселяло безмятежность, сулило откровение или смерть. Беспредельное многообразие таинственных знаков, бесконечная переменчивость. И навстречу всей этой божественной круговерти, безмолвному смятению бежала по снегу Трейси. Я вдруг принял ее такой, какой она стала, потому что выпустил ее, позволил ей уйти, и еще потому, что Полоса перестала представляться мне адом: враждебная и отталкивающая для большинства людей, она была единственным домом, способным одарить так, как и не снилось в моем мире. Добро и зло четче отграничивались друг от друга, и было какое-то величие в свободе и дикости этого края, в бесконечных безлюдных просторах, в ощущении, что, какова бы не была твоя судьба, она определяется твоими деяниями, а не природной слабостью, помноженной на ложь. Я чувствовал что-то от той свободы и неукротимости в человеке с серой кожей, которого я убил, хотя в тот момент еще не мог облечь это чувство в слова. Я был уверен, что ему требовалось нечто большее, чем наши жизни, но что — открыть мне он не сумел. Да, сказать по правде, в том столкновении я и не мог понять его. Но сейчас, видя более ясно, чем когда-либо прежде, я осознал, что между нами могла установиться связь, которая бы предотвратила смерть. А Крисп и другие беженцы, возвращавшиеся в мир? Полуизмененные люди, непригодные для жизни в где бы то ни было, несовместимые с любым из миров. И Крисп говорил о том же, защищая Трейси, — а он нутром это чуял. Мне подумалось, что и сам я такой же. Рожденный жить вовсе не там, где оказался. На дюйм пролетевший мимо счастья. Вернее, не счастья — в него я не верил больше. А силы, постоянства.

Размышляя обо всем этом, я наблюдал, как удаляется тоненькая фигурка, растворяясь в снежном просторе. Будто смотришь, как горящая спичка, накрытая листом белой бумаги, прожигает в листе дыру, только в обратной последовательности — дыра уменьшается и, наконец, исчезает. Пока темная точка не исчезла в тени деревьев, я не чувствовал, что потерял Трейси. Но боль потери не рвала душу на части. То, что я ощутил, было мягче и более точно выражается словом dolor, — так называют это мексиканцы, — склоненная голова, сладкая мгла на сердце, светлая боль, озаряющая созданный ею мрак. И тут я понял, что потерял Трейси давно, но лишь в это мгновение начал тосковать по ней.

В конце концов, я вернулся в вагон, дрожа от холода. Моя пуля оставила глубокую ссадину на бедре, не причинив, однако, Коулу серьезного вреда. Пожилая леди перевязала его, и он сидел на полу немного бледный, но разговорчивый. В руке у него была кварта эмерсоновского бурбона. Он глянул на меня и с сожалением покачал головой.

— Дурак чертов, — сказал он без угрозы, просто констатируя факт. — Но ты и крепок, должен признаться.

Я плюхнулся рядом с ним.

— Зря ты хотел убить ее. Неужели не ясно?

Но я понял, что ему это безразлично.

— Надо бы запереть тебя, — сказал он. — Может, поумнел бы.

— Я буду свидетельствовать против него, — сказала Мэри. — Можешь на это рассчитывать, Коул.

Она снова устроилась на сиденье. Они все — и фермеры и пожилая леди — сидели в тех же положениях, которые приняли в начале поездки. Будто ничего не произошло. Только Крисп, качавшийся взад-вперед, зарывшись своим гротескным лицом в ладони, казалось, помнил о том, как туго нам пришлось. Он говорил сам с собой, очень взволнованно, но неразборчиво, время от времени топал ногой и хлопал себя по бедру, будто в наказание. У меня не было ни сил, ни слов, чтобы утешать его.

— Если ты не выдвинешь обвинений, — сказала Мэри, глядя в ручное зеркальце и припудривая синяки, — это сделаю я. Меня еще никто не оскорблял так, как во время этой поездки.

— Успокойся, Мэри, — тихо сказал Коул, поежился и вздрогнул.

— Мне очень жаль, — я кивнул на его бедро.

Он ухмыльнулся.

— Бывало и похуже. Зарастет.

— Потрясающе, — сказал я ему. — Если бы все так реагировали, когда в них палят, я пострелял бы побольше в свое время.

Он улыбнулся.

— Так и бывает. Иногда ты кусаешь тигра, иногда он тебя.

— Ну и ладно, — сказал я.

Мэри ошеломленно уставилась на нас.

— Но ты же не сможешь просто забыть, а, Коул? Он же совершил тяжкое преступление!

— Разберемся, — ответил Коул. — Но говоря по правде, ничего не изменишь, даже посадив этого парня. Я думаю, он мне еще пригодится на маршруте.

— Что-то меня не тянет, — сказал я. — Во всяком случае, уж это твои проблемы.

Он с одобрением посмотрел на меня.

— Может, ты и прав. Но в следующий раз, когда вернешься в Полосу, тебе не так повезет с изменениями.

Мы достигли высшей точки подъема и начали спуск, с каждой секундой набирая скорость. Я глянул в окно на простор равнины, сверкающую воду и темные гребни; мне показалось, что все пространство образует единый сказочный образ, как символ в древнем манускрипте или знак на карте сокровищ. Я подумал, что там должно быть настоящее сокровище. Множество мест, где стоит бывать, миллионы возможностей, которые стоит испытать. Я представил Трейси где-нибудь там, спящую в тени; сном стала теперь прежняя ее жизнь.