Когда сестра удалилась, прислав к "Анне" доктора Динстлера, Тони чуть не плакала:

– Умоляю вас, придумайте что-нибудь! Вы должны спасти меня от этого у меня втрое увеличилась грудь… Ну не могу же я стать дойной коровой…

– Успокойся, девочка, я все улажу. Как мы сразу не подумали, что тебе нельзя рисковать фигурой, – искренне огорчался Динстлер. – Сейчас даже обычную женщину не часто заставишь вскармливать младенца грудью. А уж тебя мы и сами должны были бы отговаривать от этого. Не беспокойся, мы быстро приведем все в норму. А медперсоналу и сестрам, считающим, что имеют дело с некой простолюдинкой, я объясню, что Анна Ковачек имеет серьезные противопоказания к вскармливанию младенца. Ну, ну – почему такие испуганные глаза? Предоставь все нам, девочка.

– А ему не будет от этого хуже? – засомневалась Тони.

– Глупости, милая. Доктор прав, мы не в XIX веке. Сейчас существует масса возможностей вырастить мускулистого Шварценегера, сохранив красоту и молодость… А что ты решила с именем? – осторожно подступила Алиса.

– Сестра Стефания неоднократно намекала мне, что ребенку, рожденному в таком боголюбивом месте, надлежит носить соответствующее имя, – Антония косо глянула на Динстлера.

– И что же ты выбрала? – насторожилась Алиса.

– Я решила, что Готлибб – "любимец Бога", будет в самый раз.

Алиса привстала от удивления и радостно посмотрела на доктора.

– Ведь это второе имя Йохима!

– Знаю. Сестра Стефания мне об этом намекнула. – Антония обратилась к неожиданно залившемуся краской доктору. – Право, профессор, мне будет очень приятно, если вы, к тому же, станете крестным отцом мальчика… Я знаю, как много вы сделали когда-то для моей мамы. Потом и для меня…

Антония выглядела растроганной. Да и у доктора в глазах блестели слезы.

– А нельзя ли нам выпить в честь этого по бокалу шампанского? Я прихватила с собой пару бутылок любимого Тони. – Алиса замялась. – Но если здесь не положено, перенесем торжество до возвращения девочки домой.

– Здесь всего лишь монастырская лечебница, а не тюрьма. Иза, то есть Стефания, сегодня с утра трезвонит во все колокола – часть этого звона посвящается маленькому Готтлибу. Моя богобоязненная сестра сильно изменилась. Теперь она куда более терпима к детям, рожденным вне церковного брака, чем в дни своей молодости…

Йохим осторожно открыл бутылку и наполнил вином простые стаканы. Пузырьки вспенились, придавая стеклу драгоценный блеск. Он задумчиво посмотрел на бьющие в золотистой жидкости роднички:

– За искристость души в сосуде нашего тела. Пусть радостно живется этому малышу, пусть будет лучезарным его дух… Ведь, в сущности, и не важно тогда, во что заключен он – в глиняный черепок или звонкий хрусталь…

Тост Динстлера показался Алисе старомодно-выспренным, а намек неуместным. Как бы не относилась она к своему мальчику – речь о грубой глине не могла иметь к нему никакого отношения.

…Была уже поздняя ночь, когда Алиса и Йохим уединились для серьезного разговора.

– Стефания оборудовала здесь для меня целый кабинет. Последние годы я прихожу к парадоксальной мысли: сестра меня любит. Устраивайся поудобнее.

Динстлер предложил Алисе большое кожаной кресло, выглядевшее уютным и мягким. Она с наслаждением погрузилась в него, скинув туфли и подобрав ноги.

– Уфф! Не простой день. Слишком много впечатлений. Ну, что ты молчишь, Йохим, – кажется, все обошлось благополучно?

Динстлер в раздумье ходил из угла в угол, уставившись под ноги, словно изучал рисунок ковра.

– Который раз жалею, что бросил курить! А к выпивке не пристрастился… Завис посередине – между добром и злом, – как пугает меня в душеспасительных беседах Стефания.

– Разве ты курил?

– Очень усердно. После того, как женился на Ванде, стал Пигмалионом и Готтлом… Я тогда даже торс накачал и увеличил размер пиджака на две единицы. Стефания считает тот период "территорией зла".

– А что думаешь ты сам?

– Нет, я не согласен с Изой,, то есть с матушкой Стефанией. Это было время безумного дерзания, сумасшедших побед… Оно дало нам Антонию…

– Ты никогда не жалеешь о своем поступке?

– Никогда. Когда вижу тебя. – Он остановился и пристально посмотрел на Алису.

– Значит, почти всегда, – горько усмехнулась она. За двадцать лет мы виделись не более пяти раз.

– Я приучил себя воспринимать наш тайный союз, даже можно сказать, нашу тайную связь, – как высшее благо. Главное для меня – это счастье Антонии. Которую я могу мысленно называть "наша дочь"! Ведь никакого другого шанса у меня нет и не было…

Йохим извлек из тайника в книжном шкафу бутылку и две рюмки:

– Может, все-таки выпьем? Это коньяк местных виноделов. Расширяет сосуды, повышает гемоглобин.

Алиса, грустно улыбаясь, взяла рюмку:

– Это ты сам тогда, в новогоднюю ночь на заснеженной площади Рыцаря не дал мне шанс. Ты отверг нашу плотскую связь… Бог знает, что вело тебя… Возможно, предчувствие более серьезного и сложного единства, или … встречи с Вандой…

– Уж тогда скажи – желание осчастливить Остина. Ведь я дал ему возможность найти жену. Вы на удивление точная пара, Алиса…

– С внуком нас, Йохи! – Алиса подняла рюмку. – Ты что-то не выглядишь счастливым дедом.

– Потому что я обречен всегда быть прежде всего обеспокоенным Пигмалионом… Честно говоря, меня тревожит состояние девочки. Нет-нет. Психологически она, кажется, справилась с этой ситуацией, но… Но разве ты не заметила? Губы, нос?

– Йохим, молоденькая женщина только что стала матерью! Не может же она сразу позировать для рекламы… Я видела не раз, в каких уродин превращает красоток беременность… Жаль, не могу сослаться на собственный опыт, но… Мне она кажется такой прелестной. Только ужасно худа… Бледненькая, нечесанная. Запустила себя. Но в её возрасте так просто восстановить форму.

– Какую форму, Алиса? Если её организм возьмется за это дело, то довольно скоро превратит Антонию в Ванду! Беременность уже начала этот процесс… и я не знаю, какие темпы она примет в ближайшее время.

– Ты хочешь сказать, что заметил угрожающие симптомы? – Алису охватила паника. – У тебя здесь нет чего-нибудь теплого, меня что-то знобит.

Йохим покрыл плечи Алисы своим пиджаком из рыжей замши и присел рядом, взяв в руки её дрожащие пальцы:

– Не надо падать духом, Алиса. У нас есть выход: мы должны рассказать ей все.

– Нет! Ни за что. Ты не станешь ей настоящим отцом, но и я перестану быть матерью. Она останется совсем одна. И это после того, как Тони пережила серьезную трагедию – гибель жениха, одинокое материнство… Нет, умоляю – нет! Если ты проговоришься – я буду все отрицать!

Алиса разразилась слезами. Запахло валериановыми каплями, Йохим возобновил метания из угла в угол, упрямо глядя перед собой.

– Успокойся и подумай. Хорошенько подумай. Посоветуйся с Остином. Я ничего не сделаю без вашего согласия… Но я уверен, что вы придете к тому же выводу!

Он остановился в центре комнаты, едва не касаясь головой низкой люстры.

– Но ведь ты можешь незаметно вернуть ей все! Ты же сделал это с Викторией. И все прошло великолепно…

– Ты забываешь, что Антония должна будет подвергнуться воздействию страшных препаратов вторично… Стоит ли самый очаровательный носик на свете хотя бы одного дня жизни? А ведь я не могу, пойми, не-мо-гу, гарантировать отсутствие нежелательных последствий!

– Но ведь их может и не быть?

– Но ведь речь идет о нашей дочери!..

Они обнялись и, кажется, вместе плакали, жалея себя и друг друга.

…Алиса покинула монастырь на следующий день, взяв у Антонии слово не предпринимать никаких шагов до приезда Шнайдера. По дороге домой она обдумывала, как помягче изложить ситуацию Остину, вернувшемуся после обследования с опасным диагнозом: аневризма сердечной мышцы. А значит никаких волнений, физических перегрузок и постоянная угроза внезапного конца. Кажется, именно сейчас ей предстоит незаметно подменить роли, взяв на себя миссию утешительницы. Сказать беззаботным голосом: "Отдохни немного, милый. А когда проснешься, все будет в полном порядке".