Мы ступили в трущобы – лабиринт узких кривых улочек, иногда настолько тесных, что двоим не разойтись. Строения имели вид облупленный и убогий. В основном это были трех- и четырехэтажные дома с грязными стенами, испещренными надписями и непристойными картинками. Подножия стен были в черно-зеленых пятнах плесени. Теодор указал на своеобразные метки, оставляемые паводками, когда мутные воды Тибра из года в год в канун весны выходят из берегов. Везде виднелись смрадные груды мусора. Тощие кошки пробирались через открытые сточные канавы, а своры лохматых собак обнюхивали там вздувшиеся, неузнаваемые в своей гадкости предметы. В воздухе воняло отбросами, гнилью и кое-чем похуже. Грубо намалеванные вывески указывали на лавки и таверны, хотя в середине дня большинство их было закрыто, а зной загонял людей под крыши. Тут и там шныряли стайки малолетних оборванцев, а несколько неряшливого вида женщин тащили ведра с водой. Павел, помнится, говорил, что многие из акведуков, некогда снабжавших город водой, от ветхости пришли в негодность. Народ обходился водой из местных колодцев и в чем мог тащил ее по домам.

Мы якобы непринужденно шли прогулочным шагом. Из-под широких полей шляпы мой спутник то и дело чутко поглядывал из стороны в сторону, проверяя боковые проулки. Раз или два он заводил меня в подворотни, и мы приостанавливались, выжидая, не идет ли кто за нами следом. Вскоре я совершенно перестал ориентироваться. Мы были уже глубоко в тенетах улиц, когда Теодор неожиданно метнулся в такой узкий закоулок, что я едва втиснулся следом за ним. По обе стороны от нас вздымались замызганные стены каких-то вековой давности складов, переделанных под жилье. От едкой, всепроникающей вони мочи першило в горле. Откуда-то сверху из открытого окна доносились сварливые голоса: шла перебранка между мужчиной и женщиной, резким эхом отскакивающая от стен.

Через дюжину шагов вдоль закоулка Теодор своим мясистым плечом налег на дверь и тихо выломал запор. В подворотне он по щербатым ступеням лестницы поднялся на этаж, где повернул в короткий коридор с полудюжиной дверей.

Ступая легко и бесшумно, мой спутник остановился перед третьей дверью и постучал. Я ждал в полушаге за его спиной. За одной из дверей орал младенец. Пахло вареной капустой. На стук Теодора никто не откликался, и я уже подумал было, что мы зря потратили время. Осторожно прислонясь к стене, я попытался хотя бы мысленно отрешиться от несносного веса кольчуги у себя на плечах.

Теодор постучал снова, более настойчиво, и из-за двери впервые откликнулись. Слова, судя по всему, произносились на местном римском диалекте, но было понятно, что хозяин жилья велит нам убираться. В ответ мой новый знакомый пробормотал что-то невнятно-просительное и постучал в третий раз. На этот раз в ответ, по всей видимости, послышалось что-то ругательное, и к двери изнутри зашлепали шаги.

Дверь приотворилась, и в щели проглянуло заспанное небритое лицо с черной щеткой щетины и рябью оспин на щеках и подбородке. Взгляд открывшего нам человека остановился на Теодоре. Его припухшие со сна глаза тревожно распахнулись, а сам он дернулся назад, одновременно захлопывая дверь. Однако нежданный гость опередил его: сунув в зазор ногу, он налег на дверь и ворвался внутрь.

Гавино – а это, похоже, был именно он – оказался прытким, как кошка. Одетый в одну лишь длинную рубаху, он в один взмах своих голенастых ног проскочил через комнату и подлетел к раскрытому окну. Одну ногу он перекинул через подоконник и собирался уже спрыгнуть, но Теодор успел ухватить его за подол рубахи сзади и заволочь обратно. Я при этом все еще стоял в дверном проеме.

– Закрой за собой дверь, – тихо скомандовал мой товарищ.

Я так и сделал, а повернувшись, увидел, что Теодор скрутил Гавино руки за спину, а свободной пятерней зажал ему рот. Местный обитатель был примерно моего роста, а сложения сухопарого и костлявого, с запавшими и словно дремлющими глазами.

В комнате царил беспорядок. На узкой кровати у стены валялась скомканная простыня. Со вбитых в штукатурку гвоздей свисало тряпье, а одежда частично валялась и на пятнистых от грязи щербатых половицах. На столе были раскиданы увядшие остатки недоеденной трапезы, рядом со столом стояла скамейка… Частично наполненное ведро в углу служило отхожим местом. Здесь же рядом стояла кадка того, что должно именоваться свежей водой, только была она с пленкой чего-то похожего на грязную накипь.

Разбойник оторопело закатил глаза, в то время как жестокосердный гость подтащил его к кровати и с размаху бросил вниз лицом на засаленный тюфяк.

Упершись Гавино коленом в спину, Теодор захлестнул ему сведенные за спиной руки кожаным ремешком, выхваченным из-за пазухи. Затем он встал и сноровистым движением перевернул разбойника, посадив его спиной к стенке.

– Этот господин желает знать, входил ли ты в шайку, что совершила налет на Папу Льва, – низким, слегка гудящим голосом сказал мой спутник.

Взгляд Гавино скользнул в моем направлении.

– Хочет знать – пусть раскошелится, – с вызовом бросил он.

Теодор со знанием дела двинул ему по лицу – это был короткий, выверенный удар, что распарывает губы о зубы. Голова разбойника стукнулась о стенку.

Когда Гавино снова сел, он сказал своему противнику что-то ругательное – судя по всему, на местном диалекте. Теодор ударил снова, с такой же резкостью и по тому же месту.

– С господином разговаривай только на латыни, чтобы он тебя понимал, – прогудел он. – Ты был с теми, кто напал на Папу?

Гавино в ответ вызверил глаза, но ничего не ответил.

Теодор поворотился ко мне:

– Будь так добр, наполни то ведро со ссаками, – попросил он.

До меня не сразу дошло, что он просит добавить воды в емкость для отправления естественных надобностей. Просьбу я выполнил. Теперь ведро было на две трети полно мерзостной, разбавленной водой мочи, где также плавал одинокий кусок кала.

Руки Теодора работали умело и проворно. Он ухватил Гавино за лодыжки и поднял в воздух, головой вниз. Костлявый разбойник не мог много весить, так что мой напарник протащил его через комнату, как какой-нибудь крестьянин тащит на рынок курицу.

– Держи ведро, чтоб не упало, – велел он мне.

Я стал придерживать посудину, а Теодор начал клонить к ней голову жертвы. Гавино барахтался, как рыба на крючке, силясь уклониться. Тогда незваный гость спокойно приподнял его и, по-прежнему держа его на весу, коварно дал ему коленом по лицу. Пленник обвис, частично оглушенный, и оказался погружен головой в ведро. Подержав его там секунду-другую, Теодор выпростал ему голову наружу. С длинных намокших волос обильно потекла зловонная влага.

– Отвечай на мой вопрос, – призвал мой товарищ.

Гавино по-прежнему висел головой вниз, отплевываясь и сипло дыша.

– Опусти меня, – сдавленно выкашлял он. – Скажу все, что ты хочешь знать.

Теодор опустил его обратно на кровать. Разбойник, закашливаясь, давился воздухом. Лишенный возможности отереть себе лицо, он закатывал глаза и встряхивал головой.

– Не заставляй меня ждать, – предостерег его Теодор.

– Я был среди них, – выдохнул Гавино.

– Кто тебя нанял?

– Не ведаю. Было лишь указано, где собраться, а еще принести с собой нож или дубину.

– А на кого готовилось нападение, сказано не было?

– Только что дело будет легче легкого. Один из полудюжины толстобрюхов, и все они безоружны.

– Что еще?

Горе-налетчик по неосторожности провел по губам языком и, скривившись, был вынужден сплюнуть, чтобы как-то избавиться от послевкусия.

– Что еще? – строго повторил Теодор.

– Дождаться, когда они спешатся, – тревожно зачастил Гавино, – и наброситься на главного из них. Только на него одного: он и был для нас целью.

Тут вмешался я:

– Откуда вы знали, кто именно среди них главный?

Наша жертва поглядела на меня покрасневшими, слезящимися глазами:

– Он один был такой… весь важнеющий, в золотом шитье. У него и шапка была не как у остальных – такая высокая, все равно что серебряная.