– Лукаш рассказал, как встретил Дороту посреди Сахары, когда та бежала после двухлетней неволи.

Хамид забыл о приказе не перебивать, но Марыся сломала первый лед и может уже разговаривать свободно.

– О неизвестных подробностях из жизни мамы в Ливии я узнавала постепенно, когда стала старше. Какая-то вырванная из контекста информация, мои повторяющиеся страшные воспоминания или сны, которые тогда я не могла склеить воедино.

– Но как она оказалась в Сахаре? – удивляется честный, порядочный мужчина.

– Это, собственно, одна из тайн. Как до этого дошло? У меня в течение многих лет были страшные ночные кошмары, будто моя мать и я избиты, будто какое-то чудовище ее крадет, бросается на нее…

Трагические воспоминания вызывают у Марыси холодный пот и дрожь. Хамид нежно накрывает ее одеялом.

– Уже здесь, в Эр-Рияде, по прошествии многих лет, мама приоткрыла передо мной край таинственной завесы, но рассказывала все как-то чересчур вскользь. Очень ей удивляюсь.

Марыся сглатывает, так как от волнения пересохло в горле. Она все же использует этот момент, чтобы решить, как отредактировать дальнейший рассказ. Однако решает сообщить всю правду. В конце концов, почему она должна стыдиться? Пусть стыдится ее отец и подобные ему арабские мужчины.

– Все надеялись, что за фундаменталистскую деятельность отец будет наказан. Вся семья надеялась. Он по-прежнему не соглашался на то, чтобы мама забрала меня и Дарью и выехала в Польшу. Он предпочитал рисковать нашими жизнями, но забрать детей жене не позволял. Ливийская семья и польские подруги уговаривали маму бежать. Но когда она на это решилась, было слишком поздно. В день, когда она хотела тайно улизнуть, в дом ворвались полицейские вместе с моим отцом. При воспоминании об этом я по-прежнему чувствую тот самый ужас, что и тогда, – признается Марыся мужу, а тот тяжело вздыхает и серьезно смотрит прямо перед собой. – Я помню панический страх в глазах мамы, когда она осматривалась вокруг, ища пути к бегству. Она не была в состоянии сделать и шага. Через минуту все же вбежала в комнату, закрыла дверь на ключ и забаррикадировала ее с моей помощью тяжелым комодом. Откуда у нас взялись только силы, чтобы его передвинуть, до сих пор не знаю. Наконец с Дарьей на руках она метнулась в дальний угол спальни, таща меня за собой. Не забуду этого кошмара до конца жизни!

Марыся подскакивает на кровати и хватается за волосы.

– Как было страшно!

Хамид открывает рот, чтобы остановить, но жена не обращает внимания на его попытки.

– Уселись мы на пол и, как цыплята, прижались друг к другу, но моя маленькая сестричка постоянно плакала. С ужасом мы услышали шаги на лестнице. От страха я стиснула зубы и закрыла глаза. Как я боялась!

В эту минуту, после стольких лет, Марыся, уже взрослая женщина, сидя на удобной красивой кровати и видя мысленно перед собой эту картину, тоже закрывает глаза.

– Помню… – шепчет она, – кто-то дернул дверную ручку, позже колотил в тяжелую деревянную дверь, которая должна была выдержать. Но через минуту мощный удар ноги разбил замок, и уже понятно, что ничто нас не могло спасти. Мы с Дарьей голосили уже на два голоса.

Хамид напряженно слушает рассказ. В его голове появляется ужасный вопрос: «Была ли моя жена еще девочкой изнасилована вместе с матерью? А если она мне об этом расскажет, смогу ли я дальше с ней жить? По-прежнему ее любить?» Он в панике мысленно молит жену, чтобы та оградила его от щекотливых подробностей. «Если у тебя есть такая тайна, оставь ее при себе!» – кричит он без слов. «Я мерзавец! – сам себя оценивает он через минуту. – Вместо того чтобы сочувствовать, я думаю только о себе, о мужском шовинистическом эго!»

– Один из полицейских, – продолжает Марыся, – наверное, их шеф, был здоровяк. Вонючий, грязный, самый настоящий палач, к тому же с гнилыми зубами. – Женщина отряхивается от отвращения. – Когда он сорвал дверь и перевернул закрывающий вход комод (заметь, чертовски тяжелый), то сразу бросился на маму. Мы с сестричкой лежали, скорчившись, на полу за кроватью. Схватив ее за волосы, бросил о стену, облапал… Как только он ее отпустил, она, как львица, защищающая львят, бросилась к нам, подскочила и прижала к сердцу.

Вспоминая те страшные события, Марыся зажимает пальцами рот и смотрит невидящим взглядом перед собой. Она вся погружается в трагическое прошлое.

– Помню, что он на минуту вышел из комнаты, оставляя всех в страхе и слезах. Мерзавец отец, который стоял в коридоре, не сделал ни единого шага в нашу сторону, чтобы нас защитить. Слышен был их шепот, а потом горловой, противный смех бандюгана. Мама сидела с нами на полу не шевелясь, как если бы была только сторонним наблюдателем происходящих событий. Лишь водила глазами, ожидая нового нападения. Вдруг мой отец вбежал в спальню, сгреб нас с Дарьей под мышку и вышел. Так вот просто. Ни разу не оглянувшись. Ему было наплевать, что станет с женой. Он перечеркнул годы супружества и любовь одним росчерком пера.

Воцарилось молчание. Тихо стало так, что слышался шум в ушах. Однако ни Марыся, ни Хамид не произносят ни слова. Каждый из них тонет в собственных размышлениях. Им нелегко, их сердца кровоточат, а души плачут. Женщина чувствует себя так, словно пережила катарсис, а мужчина – словно погрузился в грязь.

– Все, что я помню, – продолжает Марыся после долгой, как вечность, минуты. – Когда я была уже взрослой, мама только подтвердила мои детские воспоминания. Мой любимый папочка, а ее любящий муж недолго думая обменял ее на свою чертову фундаменталистскую шкуру. А представитель ливийской полиции, боровшийся с терроризмом, за свободу отца получил плату натурой.

– Хочешь, я налью тебе виски?

Хамид уже не выдерживает, он должен принять обезболивающее перед продолжением рассказа. Он все же вздыхает с облегчением от того, что его чистую и невинную жену пощадили.

– Позже, сейчас дай закончить. Не хочу это затягивать, поверь.

Марыся грустно улыбается при виде потерянного выражения на лице мужа. «Он никогда бы так не поступил, – думает она. – Не все арабские мужчины такие подлые. Он возмущен, как всякий порядочный человек».

– Сейчас расскажу тебе что-то, но это оставь, пожалуйста, при себе.

Она хватает Хамида за вспотевшую, холодную руку.

– Я даже не имею понятия, знает ли об этом Лукаш… – приглушает она голос, а муж согласно кивает. – В тот памятный полдень моя мама, молодая женщина, была многократно изнасилована в нашем семейном доме в Триполи с полнейшего согласия моего отца. Позже этот тип, животное, мерзавец, ничтожество, – у девушки просто перехватывает дух, пока она подбирает слова, чтобы передать степень никчемности отца, – не зная, что с ней делать (должен ведь он устранить свидетеля своего подлого предательства), вывез ее в Сахару к далекой родне. Те за деньги, не задавая вопросов, неоднократно занималась неудобными для семьи Салими людьми. Во время пребывания моей мамы в селении Аль-Авайнат там находился мой двоюродный брат, который болел СПИДом и был стыдом и позором для почтенного семейства. Его нужно было убрать с глаз долой, укрыть от пуританского ливийского общества. Бедный угасал там долгие месяцы, и моя мама в меру своих сил помогла ему достойно уйти на тот свет.

– Wallahi! – выкрикивает Хамид. – Позор – это то, что они оттолкнули и выбросили родственника, когда ему была нужна помощь, но не его болезнь! – возмущается он. – Извини, я больше не буду тебя перебивать, – шепчет он, прикладывая два пальца к губам.

– Бедуины относились к маме как к изгою общества и рабыне, которая выполняла всю самую тяжелую и грязную работу. Она не могла никому пожаловаться, не было никого, кто бы за нее заступился. Она рассказывала мне только о паре случаев из ее ежедневной жизни. Вспоминала, что там также была несколько раз изнасилована. Такова жизнь женщины в мире, которым правят сильные, а все объясняется в каком-то извращенном свете. Вина всегда на ни в чем не повинном существе.