Проснулся рано – нужда пробудила. Глядь – а во дворе Прохор уже лошадь седлает.

– Все ждал, когда проснешься, боярин. Негоже как-то уехать, не попрощавшись.

– Не торопись, покушай на дорогу.

– Кухарка покормила да сала с хлебом в дорогу дала. Теперь не пропаду!

Прохор засмеялся. Мы обнялись на прощание.

– Хороший ты мужик, Георгий, надежный. Мне бы – под таким сотником.

– Сам дорастешь. Прощай!

Я вернулся в дом и снова завалился в постель. Отоспаться хочу, устал за поездку. А Елена уже проснулась, глаза открыла.

– Лен, в переметной суме шкатулка занятная – то тебе привез, возьми.

– Хорошо, милый. А ты поспи еще чуток.

Жена провела теплой ладошкой по лбу, и я уснул, счастливо улыбаясь. Много ли человеку для счастья надо? Тепло, сытно, жена любящая рядом, покой. Почаще бы так!

Пару дней я отдыхал сам и Федору велел не беспокоить холопов. Отоспятся пусть, отдохнут, сил наберутся.

Отпели в церкви убиенного раба божьего Андрея, похоронили по-христиански, на кладбище за церковью. Провожали его в последний путь все ратники и домочадцы. Когда опустили гроб в могилу и комья земли начали глухо ударяться о дерево, у дороги под деревом заржал конь. Я оглянулся: это был боевой конь Андрея, теперь уж под другим ратником.

Свыклись уже с человеком, жалко было до слез. Однако битв – больших и малых – не бывает без крови и без потерь. И закон битвы неумолим: цена победы – жизни человеческие. Еще никому не удавалось добиться победы, не заплатив за нее кровавую мзду. Другое дело, что у талантливых воевод она меньше.

Да и в конце концов еще никому не удалось избежать смерти, и по мне – так лучше встретить смерть в бою, чем в старости в постели, немощным маразматиком или того хуже – под забором, всеми забытым и ненужным. Хотя и говорят, что судьбу не выбирают, и на все – Его воля, только по мне – сражаться до последнего, хоть зубами, но под заклание шею не подставлять!

С моим возвращением жизнь в доме снова закрутилась в круговерти событий. И тем приятнее были маленькие радости в суровой действительности. Моя награда – шкатулка с музыкальным звоном – пришлась по сердцу Елене, и она иногда открывала и закрывала крышечку просто так, чтобы послушать мелодичный перезвон. Знакомые дамы обзавидовались, просили у мужей такие же диковины. Тем только и оставалось, что беспомощно разводить руками. Ан штука редкая, заморская, и я таких на торгах разных городов не встречал.

Я снова погрузился в дела поместья.

Пролетел месяц, когда у дома моего остановились сани. Возничий рукоятью плети постучал в ворота.

– Хозяева дома?

Калитку открыли холопы – они в это время занимались упражнениями с саблями во дворе.

Из саней, откинув медвежью шкуру, важно вылез дьяк – хранитель вологодской казны и прошествовал к крыльцу.

Еще когда раздался стук, я позвал Елену; теперь она стояла в коридоре с корцом, полным сбитня, и поглядывала на меня.

Не доходя трех-четырех шагов до крыльца, дьяк остановился.

Я распахнул дверь. Мы с женой вышли и спустились с крыльца, выказав таким образом уважение к гостю, Лена подала корец дьяку.

Гость по обычаю осушил его до дна, перевернул и пожелал добра моему дому и здравия хозяевам.

Прошли в дом, я провел дьяка в гостиную. Перекрестился дьяк на иконы в красном углу, встал у кресла, подождал, пока я усядусь, потом уж сел сам.

С чего бы ко мне пожаловал дьяк государевой казны? Мы расстались месяц назад, когда я сопровождал Прохора с золотом в хранилище.

Дьяк, как водится, завел разговор о погоде и видах на урожай, но потом все-таки перешел к делу.

– Не знал, не ведал, боярин, что у тебя знакомцы столь высокие при дворе.

– Не буду скрывать, есть.

– На днях я из Первопрестольной вернулся. Кого из придворных ни встречу да разговор о золоте заведу, все в один голос: «О, этот может!» А стряпчий государев послание тебе передал, пожелал на словах удачи и просил, как в Москве будешь – заехать.

– За слова добрые и пожелание – спасибо. Не изволишь ли отобедать с нами, чем бог послал?

– С удовольствием.

Пока мы беседовали, Елена подняла на ноги всю дворню, и стол в трапезной быстро накрыли. Закуски полно – холодец, да с хреном, рыба заливная, щука фаршированная, огурцы соленые, яблоки моченые, капуста квашеная. А в печи подходил, источая необыкновенный аромат, гусь.

Сели чинно, опрокинули по чарке.

– Удачливый ты, Георгий. Много о тебе я в Москве услышал. По-моему, ты в первопрестольной известен даже более, чем в Вологде. Коли судьба не отвернется, далеко пойдешь – может, и в Москву заберут.

– Чего я там не видел? Предлагали уже – и в Разбойный приказ, и в Посольский. Да и Кучецкой к себе не прочь взять. Только не по мне штаны просиживать в присутственном месте. А здесь я сам себе голова, сам решения принимаю. И сам отвечаю за свои действия.

– Разумен, но гордыни в тебе много.

– Не гордыни – достоинства, – вежливо поправил я.

Мы продолжили обед, прерываясь на тосты и попивая винцо.

Внесли горячее – гуся с яблоками. На несколько минут над столом повисла тишина, лишь ножи стучали о дно мисок. Каждый своим ножом отрезал себе кусок и резал его на более мелкие. Вилок-то не было.

Ел дьяк быстро, аккуратно и, пусть не покажется странным, – красиво. Я с удовольствием наблюдал за ним со стороны. По-моему, он изучал меня тоже.

Отдав должное обеду, мы вышли из-за стола. Дьяк засобирался.

– Дела ждут!

У меня осталось ощущение, что он не сказал чего-то важного. Решил приберечь на потом? Ладно, захочет – сам скажет.

Я накинул тулуп, проводил гостя до саней, выказал уважение. Дьяк расплылся в довольной улыбке.

Едва сани скрылись из вида, я прошел в дом и, сорвав с послания Федора Кучецкого сургучную печать, развернул бумагу. «Здрав будь, боярин Михайлов. С приветом тебе и пожеланиями наилучшими побратим твой. Было бы неплохо увидеть тебя в ближайшее время в Москве. Долго не тяни, по весне уеду. Обнимаю дружески, твой Федор». Внизу была приписка: «И возьми одежды парадные».

К чему бы это? Парадные одежды зачем? Ладно, Федору виднее, он мужик умный, тертый, порядки знает – при дворе крутится. Раз написал «возьми» – так и сделаю.

Решение пришло сразу: ехать.

– Лена, я в Москву еду. Приготовь одежду попараднее.

– Опять! – всплеснула руками жена. – Ты же не так давно вернулся оттуда.

– Кучецкой просит. За пустым не позвал бы.

Лена вздохнула:

– Езжай. Федора возьмешь?

– Непременно!

Я сказал Федору о поездке – пусть приготовится.

Утром мы и выехали, и через пять дней въезжали в столицу.

Когда проезжали городские ворота, меня окликнули:

– Боярин! Михайлов, подожди!

Интересно, кто меня окликает?

Прохор! Собственной персоной стрелецкий десятник. Не иначе – десяток его караул несет у городских ворот. Обнялись на радостях.

– Здорово, десятник!

– Не десятник я уже – сотник! Ты как в воду глядел, повысили меня!

– Поздравляю, от всей души поздравляю, заслужил!

– В том и твоя заслуга есть.

– Пустое, сочтемся.

– Ты как здесь?

– Позвали.

– Может, посидим вечерком в трактирчике?

– Да я не против.

Мы договорились о встрече, и я с Федором направился на постоялый двор – отдохнуть с дороги надо, себя в порядок привести.

А поутру направился к Федору.

Кучецкой уже проснулся, позавтракал и был в добром расположении духа.

– Приехал? Ну, молодец. Я сегодня разузнаю все – завтра будь готов.

– К чему хоть готовиться-то?

– А я не написал? – ухмыльнулся Федор. – Завтра узнаешь.

Ну, завтра так завтра. А сегодня я встречаюсь с Прохором. Хоть он и не боярин, однако ныне уже сотник стрелецкий – не холоп. Да еще и вместе в сече побывали – это почти что брат.

Посидели мы с Прохором в трапезной славно. Поговорили, винца выпили – как без этого? Однако не напивались, все в меру – завтра мне к Федору идти, а может, и во дворец, а Прохору на службу. Повышением своим он был доволен и гордился. Разошлись друзьями, в хорошем расположении духа.