Федор застонал, дернул рукой.

– Тихо, тихо, Федя, потерпи!

Мне удалось найти расплющенную пулю, подцепить кончиком ножа и удалить ее из раны. Небольшая артерия кровила, и я, поддев ее иглой, перевязал ниткой. В моем времени, в современных условиях, меня за такую работу лишили бы диплома.

Соединив мышцы, я сшил их, а на кожу наложил швы, но не стягивал ее и узлы не вязал. Такие раны, если их ушить, будут гноиться, а ежели оставить свободный отток для экссудата и гноя, заживают быстрее.

Перемотав предплечье чистыми холстинами, я приложил к руке поданные крестьянином палочки и примотал их, сделав своеобразную шину из подручных материалов.

Все! Я сделал то, что было возможно в этих условиях.

Вымыв руки, я уселся на лавку передохнуть. Полежать бы, да нельзя.

– Вот что, хозяин, давай перенесем боярина на постель.

– Жена у меня там.

– Пусть на лавке пока поспит, – грубо ответил я.

Хозяин согнал с постели жену.

Мы вдвоем с хозяином еле перетащили тяжеленного Федора. Уложив, сняли с него кафтан и сапоги. Стряпчий был в беспамятстве.

– Ну, Федор, ты свое дело сделал, теперь лежи, выздоравливай.

Хоть и не слышал – не мог слышать меня Федор, но мне хотелось как-то его приободрить, чтобы он понял – не бросил я его в тяжелую минуту.

– Вот что, хозяин, – звать-то тебя как?

– Антоном.

– Бери, Антон, любую из лошадей, на которых мы приехали, да скачи до своего боярина – пусть пулей летит сюда.

– Рано же еще, он меня и слушать не станет, а то еще хуже – выпороть велит.

– Тогда передай ему, что, если он с рассветом не явится, его самого запорют до смерти и вотчину отберут. Понял?

– Это ты, что ли, запорешь? – хитро прищурился Антон.

– У меня власти такой нет, а вот у него, – я показал на Федора, – есть. Все! Садись на коня, и чтобы я тебя без боярина здесь не видел.

Крестьянин, бурча что-то себе под нос, вышел.

Устал я. Вчера весь день в седле, ночью ляхи выспаться не дали.

Я уселся на лавку, смежил веки.

А проснулся от грубого тычка в бок. Оказалось, я позорно уснул, боком улегся на лавку и проморгал появление боярина.

Я открыл глаза. Рядом со мной стоял толстый и вальяжный боярин – в летах, судя по седым усам и бороде.

– Это ты меня высечь собрался? – гневно спросил он.

Я встал, потянулся и зевнул, демонстрируя полную независимость.

– Не я, а он, – кивнул я на постель.

– Если он такой же прощелыга, повешу обоих! – рыкнул боярин.

– А ты подойди, может – узнаешь, – посоветовал я.

Боярин твердой походкой подошел к постели, сдернул одеяло, сшитое из лоскутков, всмотрелся в лицо Федора, охнул и подошел ко мне. Походка его утратила твердость, а в лице появилась растерянность.

– Неуж сам стряпчий государев? – поразился он.

– Он самый и есть. Высечь или повесить не раздумал еще?

Неожиданно боярин бухнулся на колени.

– Не губи. От незнания я, обидеть не хотел.

За обещание высечь или повесить вельможу высокого чина или ближнего боярина казнить могли люто, невзирая на заслуги.

Приехавший боярин струхнул не на шутку. За такую неслыханную дерзость он и сам головы лишиться мог, и семейство его извели бы под корень. Ну а землица отошла бы в казну.

– За вотчиной не смотришь! На твоей земле ляхи бесчинства творят! Государева стряпчего чуть не убили – ранили тяжко, а ратники его все до единого полегли. И ты еще повесить нас хотел?! – нагнетал я обстановку.

– Не губи, милостивец! – чуть не в голос завыл боярин.

– Встань! Как звать тебя? Кого упомянуть мне государю?

– Троекуров я, боярин местный. Дед мой здесь жил, отец, теперь вот я. Про ляхов не слыхивал, да и о беде со стряпчим – тоже, иначе бы давно уже здесь был, – оправдывался боярин.

– Хорошо, делом вину искупишь – умолчу о тебе государю.

– Все, все сделаю, что смогу! – ударил себя кулаком в грудь боярин.

– Так. Слушай внимательно. Перво-наперво приставь к избе ратников своих – человека три-четыре, да чтобы из лучших.

– Сделаю.

– Ключница твоя пусть о пропитании нашем озаботится.

– Невелики заботы.

– Не дослушал еще. Сам же немедля в Москву, в Посольский приказ поедешь – аллюром три креста. Передашь там – ранен Федор Кучецкой, отлеживается. С ним – документы важные. Пусть распорядятся – стрельцов для охраны пришлют да повозку какую. Отойдет от ран стряпчий государев, да и двинемся в первопрестольную.

– Все сделаю, как велишь. Вот те крест на том! – Боярин перекрестился.

– Ступай, не мешкай.

Боярин выбежал из крестьянской избы как ошпаренный. Я же проверил пульс у Федора – частит, и опять прилег на лавку.

Вскоре во дворе раздался топот копыт, выкрики. Я вскочил, выхватил саблю и – во двор.

Тьфу ты! Дружинники боярские прибыли для охраны.

Перестарался Троекуров с испугу, десяток прислал, заглаживая вину.

Он самочинно расставил ратников вокруг избы и у ворот. Причем поставил грамотно – каждый из воинов видел соседа справа и слева.

– Исполнено, боярин! – подскочил ко мне Троекуров.

– Старший кто?

– Вот он! Митька, подь сюды!

К нам подбежал зрелого возраста боевой холоп, на руке и лице виднелись старые шрамы.

– В избе старший он, – Троекуров указал на меня холопу. – Пока меня не будет, подчиняешься только одному боярину… – Троекуров замялся.

– Георгию Михайлову, – подсказал я.

– Ну вот, вроде все. Так я поехал? – Троекуров посмотрел на меня.

– Езжай! Не перепутай ничего.

– Как можно!

Боярин вскочил на лошадь, пришпорил ее. За ним последовали двое его дружинников.

– Дмитрий!

– Слушаю, боярин, – подскочил ко мне старший дружинник.

– Не шумите, там, в избе, боярин знатный, ляхами раненный, ему покой нужен – тяжко ему.

– Понял.

Я вернулся в избу и снова улегся на лавку.

Часика два удалось вздремнуть, и поднялся я слегка взбодренный. Первым делом – к Федору. Лоб горячий, повязка подмокла сукровицей, пульс на раненой руке есть. Как бы нагноение раны не получилось. Я кликнул хозяина избы.

– Вот что, Антон, поищи подорожник.

– Да ты что, боярин, не время ему еще.

– Походи по пригоркам, одним словом – где солнышка побольше и потеплее. Может, и найдешь несколько листиков.

Я сунул хозяину серебряный рубль – все равно ведь за постой платить надо. Антон обрадовался страшно невиданной щедрости, захватил с собой жену, и они отправились на поиски подорожника.

Я уселся на лавку и задумался – все ли правильно сделал? Не упустил ли чего существенного? Может, правильнее было бы самому с мешком грамот скакать в Москву? Только тогда Федор без моей помощи загнуться вполне мог бы. А документы важные – я чувствовал, что по их получении политика государства может резко измениться. Что дороже – жизнь моего побратима Федора или документы? Совсем непростой вопрос.

Размышления мои прервала ключница троекуровская. Постучав в дверь, она вошла в сопровождении служанки. В плетеных корзинах принесли снедь. Ого! Да тут на всех еды хватит, не только на нас двоих.

С поклоном они положили еду на стол и молча вышли.

Я попробовал осторожно разбудить Федора, но он лишь стонал. Ладно, попозже попотчую, когда в себя придет.

Я наелся сам, оставив Федору куски получше, остальное отдал дружинникам – надо ведь и о служивых позаботиться. Впопыхах Троекуров, возможно, забыл распорядиться об их кормежке.

К обеду пришел в себя Федор – застонал, прохрипел что-то.

– Тут я, Федя.

Я поднес к губам Федора кружку с разбавленным вином. После кровопотери организм обезвожен, и раненые не столько есть хотят, сколько пить.

Федор жадно выпил, еле слышно попросил еще. Я поднес еще одну кружку, подложил для удобства вторую подушку ему под голову. Федор откинулся на них, обвел мутными глазами избу. Я понял, что он хотел увидеть.

– Федор, я с тобой, и мешок с документами здесь. Ты серьезно ранен в руку. Пулю я вытащил, однако крови ты потерял много, да и рука сломана – пуля в кость угодила. Боярин местный, Троекуров, охрану из дружинников своих вокруг избы поставил да в Москву подался по моему велению, в Посольский приказ. Думаю, недели через две повозка для тебя прибудет, а к тому времени ты и сам немного окрепнешь. Тогда вместе и поедем в первопрестольную – с бумагами. Заждался уж небось государь вестей-то.