26.X.67. Глянул в окно: как видение свободы — белая корова на солнечной осенней желто-зелени. А я тут., заключенный, в клетушке квартиры, где беспомощный Димка, препорученный мне на несколько дней, копошится, потеряв где-то ручку. Вот на это променял деревню, воздух, небо и природу. И ясно, за что город и жизнь держит наше гладкое, обтекаемое существо; за этот крючок, что на теле, и за сердце и темную, нутряную привязанность человека к человеку — родному, т. е. тоже в конечном счете к крючку сводимому.

…Нет, не пойду его ругать и наказывать: так он зол на себя, на свою рассеянность, а то сразу я дам переключение его злости — на меня злоотвод, и тогда зло опредметится для него во мне.

Вчера я его просил: выпусти меня из тюрьмы, куда ты меня всадил. Из-за тебя, твоей беспомощности, никуда: ни утром, ни вечером — из дома выйти не могу. Ну да: малое правит большим: он — князек-королек, палач, а взрослый — скотина рослая.

Но это и для понимания растения плодотворно.

Для чего махина его: ствол и мясистость яблока? Для маленького семечка. Семя правительнее, чем ствол, осмысленнее, ибо оно, малое, всю идею растения воплощает, а ствол, большое, — лишь часть непонятную и тупую. А ведь кажется он важным, ибо большой и выросший — вымахал детина.

Итак, растение, выходит, — есть отрицание идеи роста, величины и большого: надсмеяние над ней! Ибо чем больше — тем дальше от истины и самоценности. Семя — ценно сало по себе. Ствол же с кроной — уже лишь подставка для плода и семени. Рост — будто убегание от истины, как и жизнь — будто криволиченье в мареве заблуждений, чтоб их исчерпать, мнимости, и понять простое, что дано в рождении и смерти, — истину.

То есть, рост и жизнь=убегание, побег от того, что есть (от истины и сущности). Но ценны именно как побег, т. е. движение и увеличение. Именно в этом их нудность Бытию, а не в истине. Ибо истина есть, пребывает, есть неподвижность и саморавность бытия. А ему скучно с этим, с самим собой. Потому и дорого отпадение, превратная воля и убегание от истины, побег — в рост и жизнь.

Недаром растение прозябающее так точно-философично названо: «побег»: стебелек бежит от семени и корней. И рост=паническое бегство, и чем разветвленнее и пышнее — тем более раскинулся горох на тысячи дорог: да, растение и дерево=дождь, ливень и град — только снизу вверх, брызги шампанского, фонтан. Бежит его плоть — как огонь, язык пламени от средоточия жара убегает: от самой от себя у-бе-гу…

Вчера Димка меня стал допытывать: откуда человек? — и свел к вопросу: ну а как в первый раз появилось то, что живет, что (само) двигается? Недаром жизнь он свел к движению.

Я ответил: говорят — от обезьяны. — А обезьяна? — От животного. — А животное? — От рыбы. — А рыба? — От шарика: полурастения-полуживотного. — А этот шарик? — Из капли воды. — А капля воды?

Тут я застрял.

…Да ведь и Кант ничего лучше не придумал, чем жизнь=движение.

Ну да: живое — побег, отталкивание, в отличие от движения через притяжение, что — в камне…

24.8.85. Вспомнился мне сегодня по нашему поводу один весьма философический болгарский народный анекдот.

Два крестьянина шли на базар продавать коров. На дорогу выскочила жаба. Говорит один: «Если съешь жабу — отдам тебе свою корову». Подумал второй: выгодно ему показалось. Съел жабу — и тот отдал ему свою корову. Идут дальше. Еще жаба выскочила на дорогу. Говорит бескоровный владельцу уже двух коров: «А если съем жабу, вернешь мне мою корову?» — «Идет». Съел первый — получил назад свою корову. Идут дальше. Задумались, взглянули друг на друга — и «Защо сме яли жабите?» = «И зачем мы ели жаб?» — сказали.

И в самом деле: ведь то же самое теперь, как и вначале было: идут, как шли раньше, — каждый со своей коровой. Так зачем же мучились: столько тошноты, зла и стыда приняли, евши жаб, раз все вернулось к прежнему?..

Так и мы шутили: сколько усилий, спешки, чтоб выехать из города в деревню, машину за десятку, нервы, потом ссорились, мирились, два раза уезжали и возвращались — и вернулись к статусу кво вроде?..

Но потом уж, когда повеселели мы, рассудил я:

— Нет, не напрасно ели жаб — и эти два крестьянина, и мы: совсем не то же самое состояние теперь и у них, и у нас: с опытом знания зла и стыда и в себе, и в каждом, — и прощение, помудрение. Углубление понятия о жизни, о человеке, о себе — и опыт зла и отрицания, грехопадения и воскресения. Тут: «да — нет — да». И «да» после «нет», с совершением зла и добра и ведением о них, — совсем иное, чем первичное просто «да», бездумное и наивное. Оно теперь завоевано превозможением и борьбой-усилием. Так реприза повторяет в симфонии экспозицию — но после диссонансов разработки.

18.8.90. Гляжу в окно. Там — Липа огромная полощется всею тканью-статью-ветвью-листвою на фоне серебряного неба осеннего с солнечной стороны — вся проветренная, просолнечная! Каждый фибр-листик-нерв дерева трепещет, отзывчив… Ну не образ ли это Психеи — души, того, что внутри нас и невидимо, — и вот развернуто во вне?!

Тонка ткань, летуча, легка — не то что толща туловища тела животного, п(л)отного, увесистого… Капризна, неуловима листва на ветру — ее нрав и глагол, как и душа наша, — неисповедима.

Не Дерево, а — Светотень воплощенная, игристая. Как настроения души — его переливания и мерцания. Шелест — лепет невинный, простодушный…