Итак: достаньте из пылесоса набитый пылью мешок, схватите его, как колпак без дужки, за бок или под дно, и швырните как можно дальше и выше. Но - заранее учтите: мешок пылесборника, как и колпак, в общем-то, не мешок; у него нет горлышка, которое можно наглухо завязать верёвочкой. Пока он будет лететь, да ещё и кувыркаться от вращающего момента вашей досадушки на великую глупость предложенного Вам эксперимента, большая часть содержимого вытряхнется или, в согласии с законом Бернулли, высосется наружу вслед за потоком увлекающего за собой воздуха. Даже не сомневаюсь, что Вы сразу же помчитесь прочь от облака разлетающейся клубами пыли. Ведь Вы - добропорядочный, чистоплотный, положительный гражданин; а бытовая пыль, от попадания которой на кожу могут возникнуть болезненные прыщи, ничего, кроме отрицательных эмоций, вызвать у Вас не может.
Вот и Змей так же (а, скорее, ещё активнее и резче) метнулся прочь от крайне неприятного ему облачка. Ощутив острейший ожог, поняв, что дело для него пахнет не прыщами, а чем-то много более неприятным, Змей метнулся вверх и назад, чтобы взлететь выше смертельно опасного для него облака и, развернувшись на обратный курс, мчаться прочь от ставшего чересчур опасным врага. Этот кульбит ему ещё удался; но, в результате, в зоне воздействия облака тонкого праха оказались его хоботы. И те исчезли; аннигилировали от соприкосновений с положительно заряженным 'тонким прахом', оказались 'оторванными'. А если фактически и не были оторваны, то, вне сомнения, нормально функционировать основные энергетические агрегаты Змея уже не могли.
И Змей, вместо приличного завершения 'мёртвой петли', полумёртвым грохнулся на спину.
Но что после падения сделал Змей? Притворился мёртвым, как то в подобных случаях делали все потусторонние чудища? Нет! Он же - не дурак; он же понимал: нельзя, смертельно опасно дать понять людям, в лице бесстрашного и въедливо-внимательного Добрыни, какое оружие для потусторонних существ самое страшнее и губительное. Он принялся спешно затягивать новенькой 'шкурой' все свои пробоины.
А что, отметив потерю Змеем хоботов, увидев его неуправляемое падение, но и заметив, что Змей, несмотря ни на что, подаёт признаки жизни, подумал Добрыня? Наверняка: 'Неужто жив? Надо добить, пока не очухался'.
Но почему Добрыня не догадался, что все случившиеся со Змеем неприятности произошли не из-за последствий удара колпаком, а из-за воздействия пылеобразного содержимого колпака?
А как он мог догадаться? На себе ведь он никакого воздействия не почувствовал. На него частички содержимого колпака оказали благоприятное воздействие; а он это воспринял как радость неожиданной победы.
Глянем: как там в былине?
4
'Молодой Добрынюшка Никитич,
Он ведь смелый был и сноровистый:
Да вскочил-то он Змеищу на белы груди,
Распластать-то ему хочет груди белые,
А и хочет срубить да буйны головы!'
Ох, мальчишка! Ох, торопыга! Вскочить на грудь Змея, можно сказать, в объятия его лап, он вскочил, но пластать-то и рубить ему было по-прежнему нечем! Ведь никакого оружия он не нашёл. Так что, видимо, вскочил он на Змея не потому, что намеревался пластать и рубить, а, будучи уверен, что Змей остался без голов, взлетел на вершину эйфории своего избавления от смерти. А когда вскочил, взглянул - у Змея и с головами, и с шеями, и с грудями всё в порядке. Успел гад отрастить новую 'кожу'! Хоть и не совсем качественно. Груди-то у него не были покрыты зелёной чешуёй, как у нормального змея, или гладкими оранжевыми пластинками, как у ящерицы (ящера), но выглядели белыми. Неужто оказались человечьими?
Добрыне думать-размышлять на эту тему было недосуг. Но мы-то не на груди у дракона, а в более уютной и спокойной обстановке. Особенно торопиться нам некуда, можно немножко и подумать.
Самый простой и напрашивающийся ответ - сказитель по привычке употребил стандартный, часто встречающийся во множестве былин оборот 'груди белые'. Но если они и в самом деле были белыми, то можно предположить, что:
А) Змей во время кульбита через спину назад вошёл грудью в облако 'тонкого праха', а после падения не успел как следует восстановить 'кожу' на груди, и она была тонкой, полупрозрачной, белой.
Б) Змей, после воздействия на него 'тонкого праха', вместе со значительной частью здоровья утратил и часть соображения, отчего зарастил пробоины 'кожей' не того ассортимента.
В) Змей утратил часть здоровья, но не утратил соображения. А потому, в расчёте на человеческую жалостливость Добрыни, нарочно трансформировал 'кожу' на груди в белую, человеческую, дабы вызвать в молоденьком пареньке жалость и сочувствие. поскольку не сомневался, что Добрыня всё равно не сдастся, но и голыми руками будет 'пластать', чем нанесёт урон Змею и попутно сможет догадаться о потустороннем, не телесном строении этого чудища.
Далее, источник [19] сообщает, что Добрыня, увидев, что Змей неожиданно оказался на спине,
'Сбился на змею да он с коленками,
Выхватил ножище да кинжалище,
Хоче он змею было пороспластать'.
Странно; не было ведь у Добрыни никакого оружия; и вдруг появился ножище - кинжалище. Каким образом он появился? И откуда Добрыня его выхватил? Добрыня ведь был совершенно гол. Видимо, данное сообщение придётся отнести на счёт острого желания рассказчика хоть чем-то помочь Добрыне в острый момент его биографии.
И уже в третий раз расставляет всё по своим местам источник [3]:
'На кресте у Добрыни был булатный нож...'
Теперь понятно и с ножом (который, очевидно, был совсем небольшим), и с причиной невероятной удачливости Добрыни. Добрый христианин мужественно сражался с языческим бесом; и Господь, как мы о том уже догадались ранее, не оставил его без поддержки и помощи.
И всё же, если в рассматриваемый момент времени представить себя на месте Добрыни, стоявшего на огромной груде груди живого и с виду ничуть не пострадавшего чудовища, - свихнуться можно. Надо бы пластать и рубить, но - чем тут пластать? Ножичек наверняка размером не больше перочинного; таким не то, что огромного Змея, обычного кабана не зарежешь. Надо бы бежать, но - но не успеешь и шага сделать, как окажешься в лапах, зубах или хоботах Змея.
Но вот что удивительно: Змей и не подумал воспользоваться трудным положением своего противника, хотя для победы ему достаточно было зареветь пострашнее и сыпануть на Добрыню очередным зарядом искр. После чего, теоретически говоря, любой герой, из понимания, что в данной ситуации с таким зверем всё равно не совладать, должен был бы сразу же перейти в решительное отступление. Смотришь, и добился бы Змей почётной для себя ничьей. Рассчитывать на победу после такого удара, какой он получил, Змею не приходилось молить Змея о пощаде Добрыня наверняка бы не стал.
Но Змей, вместо этих очевидных действий, запросил пощады; словно 'греческая земля' если и не отшибла ему головы, то сильно повредила мозги. Хотя, скорее, соображение у него лишь обострилось; Змей понял либо почувствовал, что Добрыня не сдастся и не убежит, но будет биться до последнего. А тут Добрыня с явно агрессивной целью 'сбился на змею коленками'; да, видать, замешкался с освобождением ножа от цепочки, не стал рвать его вместе с крестом с груди.
Змей же, в отличие от Добрыни, знал, что уж этот-то богатырь сможет и без ножа элементарно разодрать его на клочья; а хоть как-то ему сопротивляться, по всей очевидности, Змей не мог. 'Греческая земля' полностью лишила потустороннее чудище всех запасов его энергии и сил; ведь Змей даже рычать и искрить был не в состоянии.
И тогда он, вместо победного наступления, поспешил перевести сражение с поля боя на удивительно современное поле - поле юриспруденции.
'Ты молоденький Добрынюшка Никитич!
Не убей меня, да Змея лютого,
Да пусти-ка полетать по белу свету!
Мы напишем записи да промеж собой,
Да великие записи, немалые:
Не съезжаться бы по веку в чистом поле,
Нам не делать боя - драки, кроволитьица'.
