Его поцелуи - такие глубокие и горячие, обжигали кожу. Его объятья - чересчур сильные, иногда заставляли стонать от боли... но именно этого Эрику сейчас и хотелось.
Пусть чуть грубого, пусть чуть более несдержанного отношения к себе, не как к поврежденной хрупкой игрушке. Устал от этого. Ненавидел, когда оберегали и жалели. И плохо было чувствовать себя фарфоровой куклой...
А со Скаем все не так было, Скай себя по-другому вел - пусть и с болью, пусть жестко, с полноценной отдачей - пусть и ожогами от поцелуев, с синяками от объятий. Но любил искренне и неистово, такой желанной и такой выстраданной любовью.
А Эрик принимал небо в себя и растворялся полностью. Не существовало Эрика. Не было человека, который так раньше боялся такой вот близости. Не было человека, который боялся впустить в себя хоть кого-нибудь. Но разве можно было бояться неба?
Огромное, большое, оно накрывало Эрика и заставляло забыть о своих страхах. Оно дарило мир и спокойствие. Жизнь дарило.
И Эрик, не боясь больше, не комплексуя, не думая ни о чем, отдавался небу до конца, без остатка...
И Скай ценил это.
Его руки - такие сильные, обнимали и гладили плечи. Поцелуи, которые с каждой новой секундой становились все жаднее, ранили и в тоже время исцеляли. Скай прижимал Эрика к постели и под своей тяжестью заставлял поверить в реальность. И Эрик, вдыхая такой болезненно родной запах, не сопротивлялся. Не было сил сопротивляться. Желания не было. Давно забыл, что именно он хозяином был. Сейчас сам себя невольником чувствовал. И было что-то тайное и такое сладкое в этом чувстве. Хотелось подчиняться, хотелось прочувствовать, как это - полностью принадлежать кому-то и выполнять только его желания.
И Эрик с ума сходил от той гаммы нахлынувших на него ощущений. Все через себя пропускал, все понимал, все принимал. Может, именно поэтому и оргазмы полными были как Имперские праздничные фейерверки... Может, поэтому в глазах и у Эрика, и у Ская огненные всполохи мириадами огней плясали.
А волна удовольствия - общего, разделенного вдвоем и напополам, огромная, как цунами, как самый высокий вал, накрывала с головой, не оставляя даже шанса на спасение.
Разве можно было укрыться и спастись от судьбы?
И Эрик, закрывая глаза, выдыхая и чувствуя, как по телу разливается блаженство и нега, думал лишь о том, как хорошо, что именно его выбрало небо. Что небо, по имени Скай, принадлежит полностью и нераздельно только ему, Эрику.
И Эрик, растворяясь в синеве, в белых облаках и нереальных далях, знал, что точно так же нераздельно принадлежит тому, кого он выбрал. Зеленоглазому светловолосому чуду по имени Скай.
И больше ничего менять не хотелось. Хотелось жить только в этой минуте. Застыть, как в янтаре в этой частоте времени, где есть рядом тот, кто стал именно твоим смыслом жизни. Тот, кто подарил тебе чудо, тот, кто оказался для тебя Вселенной.
Вот что было самым важным. Вот что имело значение. И не было больше никаких ненужных вопросов.
Разве могли быть сомнения, когда тебя выбрало небо, и ты в нем смог утонуть?
Дыши со мной... ( рассказ Ская, и о Скае... Дополнение к Заметкам.
А Скай тогда перестал верить в сказки.
Хоть долго-долго верил. Даже когда ошейник надели и на фабрику продали. Все равно по ночам вспоминал о том, что чудо бывает. Реальное чудо. Может, отец вдруг живым с войны вернется (могли же ошибиться и зря похоронку прислать?), и Ская найдет и заберет обратно домой. Или... или мама передумает и в полицию запрос напишет, чтоб Ская нашли и на Магриб вернули, или... община вдруг решит, что без Ская плохо, и лично сам мэр каскад пришлет. Мечтал об этом.
Спал в общей комнате и мечтал. Плакал, конечно. Хоть и почти семнадцать было, а все равно плакал. Не понимал, что слезы соленая вода только.
А вот когда на плантации попал, когда никакого чуда не произошло, и с ним сделали то неприятное и грязное, о чем и вспоминать плохо было, Скай от всех сказок и отказался. Понял, что чудес не бывает. И не спасет его никто,
ни отец, ни мама, ни мэр... Нет до Ская никому дела. И все слезы и крики никому кроме Ская и не нужны.
Хуже тогда стало. По-настоящему плохо. Жить без веры в чудо страшно стало. Смысла не было. Черное же все вокруг было. Неприятное. И грязное.
И в любовь именно тогда Скай верить и перестал.
Когда к нему по ночам приходили и когда ласки просили страшно было. Потому что не понимал - как так-то вот просить о любви можно? И разве такой любовь и ласка должны быть?!
Разве так и надо, чтоб ему, Скаю, было до одури противно и тошно, и трясло его всего до спазмов и рвоты от чужих поцелуев и таких болезненных прикосновений. Разве могло это любовью быть?
Не так представлял, не о таком думал. И мысли о любви тогда, как о чудесах, тоже исчезли. Факт остался. Горячее тело сверху, небрежные поглаживания, шлепки, смех и приказы... Ни просьбы, ни желание, а приказы и обязанности.
Скай всегда хорошо помнил, кто его взял первым.
Нет. Арчи не был жестоким или излишне грубым. Но для Ская все было и грубо, и жестко. И больно. Это точно запомнил.
Спина болела слишком сильно. Выдрали Ская перед этим так, что и кричал, и зеленых мух перед глазами видел, чуть сознание не теряя. Но пока положенное не всыпали, не отпустили - крики надсмотрщику не мешали, каждый же под хлыстом кричал. А Скай, как только понял, что больше спину не жалят, что острой боли не будет, даже с облегчением вздохнул. Но зря вздыхал... Дальше только хуже было. К ночи спина горела так, что ни о чем кроме обезболивающего Скай думать не мог. А таблетки только у Олафа были. И Олаф точно цену назначил. Давно еще, когда в первый раз предложил Скаю его и Арчи с Пьером обслужить. Так же и сказал, мол, по-хорошему соглашайся, а то сам после прибежишь за помощью и все равно задницу подставишь.
Скай не согласился. Страшно было. А после того, как уже в третий раз выдрали, после того, как и четвертый мог заработать ни за что, а кожа уже со спины чуть ли не клочьями сползала, не выдержал. И за то, чтоб не трогали, и за то, чтоб дали горькие пилюли, боль уносящие, что угодно согласен был делать. Пусть то неприятное и похабное, что предложили. Все-таки не так больно и не так тяжело, как на столбе ночь висеть и удары хлыста по спине считать.
Олаф первым быть отказался. Показывая кивком на Ская, покривил губами и заметил, что возиться с растягиванием дырки не хочет. Устал за день, чтоб еще и над девственником плясать...
А Арчи все равно было. Слишком хотелось хоть кого-то. Слишком долго без секса был. Ну и что, что пацан - девок-то на всех не напасешься, а задница и такая сгодится.
