— Тогда все ясно, — сказал Саша. — У него секретность.

— Какая секретность? Там срок пять лет. Это повод, обычный повод. А дальше началось самое интересное. Папу на работе вызвал тот самый начальничек и объяснил, что если он заберет заявление и покается, его простят и оставят на прежнем месте. Всего–то: побить себя в грудь, попросить прощения у коллектива, и так и быть — ему разрешат и дальше пахать на этого дебила только потому, что он русский и партийный… — Она замолчала.

— Чушь. Этого не может быть, — сказал Саша.

— Но это было!

— Хорошо, допустим. И что твой отец?

— И он… Забрал заявление.

— А вы?

— А мы подали заново. Моей бабушке не в чем здесь каяться. И маме не в чем каяться. Пусть они сами каются. Ну ладно. И так ясно. Когда папаша бил себя в грудь, мы уже два года были в отказе. И тогда у мамы начался этот психоз с почтовым ящиком. Она проверяла его восемь раз в день. И я тоже — будто сходила с ума…

— А отец?

— Мы его выгнали.

— Как?

— Выгнали из дому. Да он и сам хотел уйти, стыдно было. Он хороший, добрый человек, но понимаешь… У него всю жизнь полные штаны. Знаешь, когда человек ощущает себя таким маленьким–маленьким, которому положено только работать и не высовываться… Машенька, потише, не лезь с высказываниями… Он у своей матери живет, и ему хорошо. Ему хорошо. А я — ненавижу! Все это — ненавижу!..

— А кто это звонит вам по телефону? — спросил Саша. — Что за звонки?

Она обняла его, целовала лицо, руки:

— Сашенька, я раньше должна была… Все сказать. Я просто не думала, что так будет, я не думала, что я тебя так сильно люблю. Слышишь? Я тебя очень, очень люблю.

Он молчал.

— Сашенька, милый мой, ну что мне делать, что, что, что?!

— Не уезжай, — сказал он.

— Но я не могу! — Она плакала. — Ведь столько лет…

— Потому что серая толпа? В таком случае — я из этой серой толпы, и мои родители из нее, и мой друг Вадим — тоже серая толпа.

Маша молчала.

— Ведь есть же порядочные люди, не все же такие! — закричал он.

— Однажды такой порядочный человек говорит: жидовка, — медленно проговорила Маша. — Ведь ты тогда мог сказать: сволочь, дрянь. Как угодно, но не это. Не это.

Саша повернул ее к себе:

— Я клянусь тебе, что никогда больше не произнесу этого слова. Слышишь?

— Да.

— Не уезжай.

Начинался рассвет. Маша накинула одеяло, вышла на крыльцо.

— Когда мы были в отказе, — негромко заговорила она, — все было так просто. Нас не пускают, мы ждем. Мы привыкли ждать, и постепенно это стало нормальным состоянием жизни. Живем и ждем. Смотрим в почтовый ящик. А теперь надо сесть в самолет и — всё. Мы молчим об этом, но я вижу, что мама и бабушка… Бабушка ходит в синагогу нас с мамой сватать… — Маша улыбнулась.

— Вот это я не понимаю, зачем?!

— Ее не переделаешь. Там — ее жизнь, все эти старухи с фотографиями… Смешно. Мне кажется, если бы Михал Михалыч на маме женился, она бы не поехала. Но он не женится.

— Почему?

— У него жена и маленькие дети. Да теперь и не надо. Послушай… — она вернулась в дом, склонилась над ним, — если подумать, что во мне еврейского? Кожа? Лицо? Я родилась здесь, говорю на этом языке, читаю эти книги… Но мне напомнили, кто я, и теперь я знаю и хочу жить среди своих. Среди своих.

— Кто? Кто тебе напомнил? Я хочу знать конкретно: кто?

— И ты в том числе.

Саша схватил раскаленную керосиновую лампу и кинул ее об стену. Лампа разлетелась вдребезги.

Он подошел к двери и замер, глядя на лес.

Было утро.

На сцене играл джаз–оркестр. Тридцать пожилых мужчин в белых пиджаках и бабочках. Звучал блюз. Музыканты по очереди поднимались, солируя. Михал Михалыч играл на саксофоне. Закрыв глаза, он выводил печальные трели. Под аплодисменты сел на свое место и вытер платочком со лба пот.

Со второго ряда на него смотрел Саша. Рядом с ним сидели Ирина Евгеньевна, Маша и Ревекка Самойловна. Вновь солировал Михал Михалыч. Лицо его налилось кровью. Глаза вылезли из орбит. Звучала очень высокая нота. Казалось, ее нельзя больше держать, сейчас музыка оборвется…

Саша встал со своего места и пошел прочь из зала.

Маша нашла его в холле, у гардероба.

— Кто вам звонит? — спросил он.

— Сашенька, о чем ты?

— Я спрашиваю, кто вам звонит по телефону, когда твоя мама начинает биться в истерике?

— Моя мама по любому поводу готова биться в истерике. — Маша улыбнулась, попыталась его обнять…

— Кто вам звонит?!! — Он отстранился. — Ты ответишь или нет? Кто вам звонит?! — закричал он.

Зазвонил телефон. Саша вздрогнул и обернулся.

Ревекка Самойловна сняла трубку.

— Сенечка, мы собираемся, позвони завтра! Хорошо… — Она продолжила: — Так вот, я говорю Рае, что привезти? Она говорит: пемзу и много тройчатки. Как вам нравится, у них что, пемзы нет?

Кухня была неузнаваема. Кроме стола остались только газовая плита и раковина. Вокруг были ящики, коробки, узлы. Саша укладывал посуду в картонные коробки, тщательно завязывал шпагатом.

Из комнаты Ирины Евгеньевны слышалось странное жужжание. Время от времени там будто кто–то стонал, и жужжание продолжалось.

— Мы Достоевского берем с собой? — кричала из комнаты Маша.

— Конечно! — слышался голос Ирины Евгеньевны.

— Все семнадцать томов?

— Да!

— Рая говорит, мне будут платить пенсию, — сказала Ревекка Самойловна, — за что? Я всю жизнь отдала советской власти.

— Эй, помогите мне!.. — Маша втаскивала на кухню огромную кипу папок.

Верхняя соскользнула, и папки рухнули с грохотом на пол. Это были Машины детские рисунки. Цветы в вазах… Принцессы… Балерины…

— Я и забыла, что они есть… — Маша опустилась на пол, разбирая листы.

На кухню вошли Ирина Евгеньевна и Михал Михалыч. Михал Михалыч двигал челюстью и кривился.

— Мамочка, давай возьмем? — сказала Маша, роясь в рисунках.

— Дорогая, имей совесть. Вначале мама со своей посудой, теперь ты… — Ирина Евгеньевна недовольно поморщилась.

— Но они мне очень нужны! — взмолилась Маша.

— Ты что, не видишь, я отказываюсь от таких дорогих вещей… — в голосе Ирины Евгеньевны появились плаксивые нотки. — Я даже не беру свою вязальную машину, это нужная вещь, неизвестно, может, мы еще пожалеем об этом.

— А кто платить за багаж будет? Ты? Сдурели совсем, за все хватаются…

— Я возьму это с собой, — твердо сказала Маша, прижимая к груди рисунки.

— А я возьму набор кастрюль! — неожиданно взвизгнула Ревекка Самойловна, почувствовав слабину дочери. — И не смей мне приказывать. Рая сказала, что кастрюли там очень дорогие.

Ирина Евгеньевна удивленно посмотрела на мать и дочь. Махнула рукой.

— Берите, что хотите. А говорили: с тремя чемоданами…

Маша поспешила поцеловать Ирину Евгеньевну.

— Теперь такой вопрос, я, собственно, за этим и пришла… — Ирина Евгеньевна пыталась взять деловой тон. — У кого что с зубами? Дырочки есть?

Молчание. Кривая улыбка Михал Михалыча.

— Неужели все в порядке? Я разбираю инструменты. Саша? Я же вас, кажется, не смотрела?

— Нет, я боюсь, — сказал Саша.

— Саша, не надо! — сказал Михал Михалыч.

— Ты не знаешь, какая у меня рука, пошли, пошли… — Ирина Евгеньевна подтолкнула его к комнате.

— Я бы не рисковала, — сказала Маша.

— Все занимаются своими делами! — скомандовала Ирина Евгеньевна и повела Сашу в свой кабинет.

Посередине полупустой комнаты стояли зубоврачебное кресло и столик с инструментами.

— Вообще–то у меня с зубами все в порядке, — сказал Саша, усаживаясь на холодное дерматиновое сидение.

— Это мы посмотрим. Откроем ротик… Что у нас там? — сказала Ирина Евгеньевна профессиональным тоном, трогая Сашины зубы металлическим крючком. Совсем близко он видел ее красивое, рано постаревшее лицо.