— Черт, пробки!

На кухне хохотала Маша.

Свет горел, они сидели вокруг стола, все, кто был в квартире: Ревекка Самойловна, Маша, Михал Михалыч и Машина мама, Ирина Евгеньевна. Пили чай. Саша поглядывал на Ирину Евгеньевну, еще недавно что–то кричащую, раздраженную, теперь же улыбающуюся и спокойную. Это была необыкновенно красивая женщина. Портила ее ужасная худоба, отчего черты лица становились резкими и изломанными. Худыми пальцами она обхватила фарфоровую чашку и с виноватой улыбкой поглядывала на окружающих. Михал Михалыч смотрел на нее с нескрываемым восхищением.

— А жалко, что свет включился, правда? — улыбнулась Ирина Евгеньевна, — Со свечой было так… Красиво. Пили бы чай при свечах…

— А ты: пробки, пробки, — сказала Маша. — Ни одно доброе дело…

— Вы ее не слушайте, Саша, — обернулась к нему Ирина Евгеньевна и добавила с легким раздражением: — А ты, Маша, иногда меня удивляешь.

— Айн момент, — Михал Михалыч заговорщицки подмигнул и вышел из–за стола.

— Молодой человек еще починил задвижку в туалете, — льстиво сказала старуха и подложила Саше варенья: — Вы ешьте, ешьте…

На кухне погас свет.

— Прошу не пугаться, никакой аварии! — появился Михал Михалыч со свечой. — Кто–то, кажется, хотел?..

Он установил свечу посередине стола и вернулся на место, рядом с Ириной Евгеньевной.

Все замолчали, глядя на огонь.

— Машенька… — тихо сказала Ирина Евгеньевна. — А? Я тебя прошу!

Маша хотела было отказаться, но бабушка пресекла.

— И даже слушать не буду! — замахала руками старуха.

Маша вышла в комнату.

— Вы уже слышали, как она поет? О-о!.. — старуха улыбнулась, обещая удовольствие…

Голос Маши оказался неожиданно сильным, поставленным, голос не для домашнего пения, а для сцены. Старуха вначале подталкивала Сашу в бок, приглашая разделить ее гордость, но вскоре заслушалась. Михал Михалыч сел поближе к Ирине Евгеньевне, а она, не замечая его, неслышно, одними губами подпевала дочери…

В а д и м. Твоя Маша… Она случайно не еврейка?

С а ш а. Бабушка точно еврейка. А что?

В а д и м. Да ничего.

С а ш а. Ты что–то имеешь против?

В а д и м. Говорю, нет. Между прочим, тут выяснилось, моя Марина тоже татарка, мать у нее татарка. Так–то…

Зазвонил телефон. Маша продолжала петь, а Ирина Евгеньевна сняла трубку. Послушав несколько мгновений, она положила ее на рычаг. Она больше не подпевала, напротив, будто занервничала и прикурила от свечи. Телефон зазвонил еще раз. Ирина Евгеньевна сняла трубку и, услышав голос, резко положила ее на место. Маша прекратила пение. Все они посмотрели друг на друга и тут же отвели глаза. Телефон снова зазвонил. На этот раз трубку не снимали. Маша, побледнев, смотрела на свои руки, лежащие на гитаре. Ирина Евгеньевна курила. Пальцы с сигаретой дрожали. Телефон звонил. Михал Михалыч встал у окна спиной к остальным.

— Что же мы? — неестественно бодро сказала старуха. — Мы больше не будем петь?..

Телефон звонил.

Маша встала, нагнулась и резко выдернула телефонный штекер. Стало тихо. Ирина Евгеньевна вдруг начала задыхаться. Маша быстро налила стакан воды, поднесла матери. Ирина Евгеньевна сделала несколько глотков, но вода полилась обратно, на пол, и она уронила стакан. Михал Михалыч обнял ее за плечи и быстро повел из кухни. В коридоре она разрыдалась. Это была истерика.

Они остались втроем.

— Пошли, — сказала Маша.

В темноте они вошли в маленькую темную комнатку. Загорелся плетеный светильник. Здесь было уютно и тесно. На стенах висели детские Машины рисунки, сделанные цветными карандашами.

— Садись, — Маша указала на диван.

Он сел. Она опустилась рядом с ним.

— Поцелуй меня. — Она поежилась, будто от холода.

Саша взял ее за плечи.

— У вас что–то случилось, — спросил он, — с мамой?

— Поцелуй меня.

Он поцеловал ее в губы, осторожно и целомудренно.

— Что у тебя во рту?

— Косточка, — смутился он.

— Выплюнь, — Маша подставила руку. Он выкатил на ладонь отшлифованную во рту косточку персика. Она положила ее на краешек дивана и торопливо, будто боясь, что помешают, обняла Сашу…

В а д и м. Теперь я понял. Я люблю ее. Да, я люблю ее…

… Среди антиквариата, отражаясь в трех видах в старинном трюмо, на широкой кровати лежат Вадим и Марина. Застывшими глазами она смотрит на Вадима, красного, всклокоченного, нависающего над ней.

— Что, все? — говорит она.

— Кажется, — шепчет он.

Она вдруг начинает смеяться, и он смеется, зарывшись лицом в ее волосы.

— Слезай. Я простыню посмотрю. Вадим откатывается на другую сторону кровати. Марина встает и рассматривает простыню.

— Посмотри, — она тихо смеется. — Нет, ты посмотри, что наделал!

Вадим, перегнувшись, разглядывает результат.

— И чтобы потом ничего не говорил. Ты мой первый, первый… — Она быстро его целует и возвращается к простыне: — Не отстираешь.

А в соседней комнате, перед телевизором сидит бабушка Марины. Фигурное катание не увлекает ее. Взгляд ее беспокоен. Она делает телевизор тише, осторожно ступая, подходит к комнате внучки и прислушивается. Тишина…

… Маша спала у него на плече. Он поцеловал ее в губы, осторожно встал и вышел в прихожую. Оделся. Комната матери была приоткрыта, и Саша увидел Ирину Евгеньевну и Михал Михалыча. Обнявшись, они сидели на диване. Прошел на кухню. Ревекка Самойловна стояла у окна, спиной к нему. Саша не решился окликнуть ее и ушел, не простившись.

По лестнице спустился вниз. В тускло освещенном парадном подошел к почтовым ящикам. Один из них попытался открыть пальцем — дверца не поддавалась. Саша достал авторучку и отломил от нее узкий металлический язычок. Согнул его и вставил в щель для ключа. Вскоре ему удалось открыть ящик. С почтой в руках он подошел к лестнице, где горела лампочка. «Известия», «Вечерняя Москва», счет за междугородный телефонный разговор, — ничего себе! — тридцать четыре рубля сорок копеек. Город не указан. Саша встряхнул газетами, на пол упала открытка. «Дорогие! Поздравляем с праздником Великого Октября! Мира, счастья…» — Саша миновал текст, посмотрел на подпись: «Софа, Коля».

Саша потряс еще, но на этот раз ничего не выпало. Он аккуратно сложил почту, сунул обратно в ящик, вышел. Падал снег.

Днем Саша бродил по улице, где жила Маша, несколько раз проходя мимо зоопарка, мимо ее двора.

Он увидел Ревекку Самойловну. Она вышла из арки и быстро зашагала прочь. Саша последовал за ней. Вскоре Ревекка Самойловна остановилась у особнячка, рядом с которым толпились люди. Группками здесь стояли старухи, молодые люди с черными бородками что–то жарко обсуждали. Чуть поодаль топтался милиционер. На фасаде особнячка было что–то написано буквами, похожими на арабские. Саша встал у стены, осторожно приглядываясь к происходящему. Несколько раз до него доносилась чужая, не слышанная ранее речь. Говорили на странном языке старухи да и какие–то юноши тоже. У некоторых из них на голове — маленькие шапочки.

Обрывки старушечьего разговора донеслись до Саши.

— Двадцать один год, почти закончил институт, такой мальчик, такой мальчик!..

— Ну, мы не богатеи, но свою девочку не обидим, слава богу, ничего для нее не жалели…

— Э-э, вы хотите красавицу, эта красавица еще вам даст жизни! У нас есть женщина, кандидат наук, умница…

— Вдовец, двое детей, прекрасный человек…

Старухи доставали фотографии, записывали адреса, уходили, на их место приходили новые. Это была стихийная служба знакомств.

Саша услышал голос Ревекки Самойловны:

— Девочка, она так поет, у нее ангельский голос… Вы посмотрите: это ей десять лет. Вот в школе. Красавица! Вы говорите, сорок восемь? Если мужчине сорок восемь лет, ему нужна спокойная женщина лет под сорок, а не юный цветок. Имейте совесть. У меня есть, между прочим — ее мать. Я бы вам пожелала такую невестку, я бы всем пожелала…