А тут, изволите ли видеть - стиральная машинка.

В памяти опять всплыл тягучий голос Людмилы: "Фирму получила как отступные при разводе". Вот же сучка! Правильно с ней отец разошёлся.

- Но ведь купила же новую, - сказал он мамане.

- А ты забыл, сколько я на неё копила? Сам же одежду в Дом быта таскал на стирку.

Таскал... Разглядывая теперь свои подростковые фотографии, Гаев не мог удержаться от снисходительной ухмылки. Одевался он тогда как сугубый говнарь, чего уж там: засаленный свитер, ботинки в разводах, потёртые джинсы. Неудивительно, что принимали за гопника.

- Ещё помню, как тебя пятеро коллег обкорнали на работе, - сказал он.

- А что делать? На парикмахерскую же денег не было. Саша Пегасова сказала: "Давай я тебя постригу, я ребёнка стригла". Ну и постригла, как умела. Я в зеркало гляжу - кошмар же! Тут Антонина Семёновна подошла, потом другие...

Перед мысленным взором Гаева опять всплыло холёное лицо Людмилы в обрамлении роскошных волос. Она-то, поди, в обычные парикмахерские и не ходит, только в салоны красоты, зараза. А они тут с маманей, значит, копейки считают.

"У Людки этой вообще по ходу денег куры не клюют", - хмуро подумал Гаев.

Эта мысль, мелькнув, растворилась было в сознании, но на её место явилась другая: раз так, почему бы ей не поделиться с отпрыском? Пусть-ка сама хлебнёт дерьмеца, в которое других окунала. Аккуратно, исподволь присосаться бы к этой стерве и доить её до упора.

Он судорожно сглотнул, несколько смущённый своими грёзами. Соблазнить собственную мать... Мерзость какая-то.

Вспомнилось, как в новой школе одноклассник огорошил его вопросом: "У тебя видак есть? А компьютер?". Видак и компьютер! А звездолёт не хочешь?

- А кофта у тебя, такая светлая, с чёрным треугольником на груди, в которой ты на работу ходишь, она тоже не из шерсти? - спросил он маманю.

Та скинула фрикадельки в кипящую кастрюлю, помыла руки, села за стол, краем глаза следя за детективным сериалом по телевизору.

- Мм, с чёрным треугольником? Вьетнамская, что ли? Нет, конечно. Акрил. А что?

- Нет, ничего.

Гаев печально посмотрел на её выцветший халат с подпалинами, на старые, в цветочек, тапки, на сцепленные сзади заколкой, крашеные светло-рыжим, волосы, на расплывшееся морщинистое лицо, на пергаментные, в коричневых пятнах, руки. Подумалось с жалостью: "А ведь она совсем немного старше Людмилы".

Тёмное мстительное чувство подкралось к нему. Надо, надо рассчитаться с обретённой мамашей за небрежение.

Царь Эдип, о котором он читал в курсе античной литературы, рассмеялся из глубин своей замшелой эпохи.

Глава шестая

Иван Беспросветов

Шел в вечное лето

Он видел, что нужно

И помнил, кем был

Он видел окопы

Охотничьи тропы

Промозглую слякоть

И запах могил

Он ждал вдохновенья

Как солнца - растенье

Он нес в себе пламя

Он верил и жил

Вокруг была темень

И подлое племя

И колья, и цепи

И скрежет стропил

Он видел измены

Кровавые сцены

Времен перемены

И зависти ил

По трубам и трупам

Сквозь слабость и ступор

Он шел безоглядно

Он ждал и любил

И сквозь колесо времен

Сквозь смену лиц и имен

Сквозь тьму тупиковых путей

Сквозь паутину страстей

Он шел расшатать твердь

Он шел победить смерть

- Я оккупацию на Северном Кавказе провёл, - сказал Яблоков, держа в правой руке пластиковую рюмку с бултыхающейся на дне водкой, а левой поддевая дольку лимона. - В Ессентуках.

- А вы разве не в Омске жили? - спросил Гаев, отпивая вино из одноразового стаканчика.

В институте был присутственный день - первый после праздников. Отмечали День победы. На сдвинутых столах меж разложенных бутербродов с копчёной колбасой и сыром феодальными башнями среди крестьянских полей торчали бутылки с вином, водкой и шампанским. На подоконнике, прислонённая к горшкам с какими-то буйно разросшимися растениями, лежала коробка с шоколадными конфетами - подарок от дирекции. Возле неё, стервятниками зависнув в ожидании атаки, расположилась женская часть отдела - четыре остепенённые дамы. Две из них сидели на стульях, две - на краешках столов. Они увлечённо перемывали кости мэру, заодно поругивая и правительство. Поодаль примостился одинокий профессор, специалист по внешней политике России при царе Михаиле Фёдоровиче - медитировал, неторопливо цедя стоявший перед ним дешёвый коньяк. За его спиной, размахивая бутербродами, как дирижёрскими палочками, двое немолодых кандидатов наук спорили о перспективах независимого Косова.

- В Омске мы жили до войны, - просипел Яблоков, залпом выпив водку. - А как отца взяли, он на свидании с мамой сказал ей: "Уезжай отсюда. Обо мне не думай". Он-то понимал уже, что происходит... Ну, это другая история. Я её расскажу как-нибудь в другой раз, за бутылкой водочки... А в Ессентуках мама устроилась учительницей в школу. Когда немцы пришли, из всех учебников портреты вождей велели вырвать. И превратили библиотеку в склад. Все книжки выбросили, а потом сожгли. Я оттуда, помню, Жюля Верна успел вытянуть. И Беляева. Мне-то - радость. Я ж не понимал, что это значит. К маме прибежал с этими книгами - счастливый! - ору: "Вот, смотри, что я нашёл". Ха-ха! Что вы так смотрите?

- Нет, ничего, - сказал Гаев, отводя взгляд.

На миг почудилось, что Яблоков повторяет маманин рассказ о войне. Странное чувство.

- Удивительно, да? Ха-ха! Ещё помню, как в наш город кабардинцы вошли. Эсесовцы. Кавалерийская дивизия. Слыхали про такую? Их разместили в одном санатории, а там вокруг ёлки росли. Маленькие, недавно высаженные. Вот мы с друзьями на новый год у них под носом ёлочку и спилили! Такая вот история с географией.

- Страшно было пилить?

- Нет. Дети же! Мозгов ни грамма. Это потом, когда я её домой притащил, мама раскричалась: "Из дому больше не выпущу!". Я в слёзы: "Сама с собой праздник отмечай. А я к тёте Гале пойду". Была у нас там такая, здоровая бабища, сама уголь в мешке таскала... Ну, это тоже другая история. Как говорится, это уже не играет никакого рояля. Так вот: вспомню об этом, и самому жутко становится. А тогда-то - море по колена! Гордился, другим рассказывал... Вот будут у вас дети, вы поймёте. Знаете, как говорят: маленькие дети - маленькие проблемы; большие дети - большие проблемы. Когда подрос, начал голос на мать повышать. Я-то думал, она не понимает ничего. Идейный был, как все мы. Хотел в квартире портрет "людоеда" повесить. - Яблоков прикрыл глаза ладонью, поставил пустую рюмку на стол. Снял большие очки-иллюминаторы, протёр их носовым платком. - Да, сталинист! А вы думали! Как же иначе? Мне же невдомёк было, почему мама так нервничает. Она про отца говорила, что он от нас ушёл. И я его заочно ненавидел. Не понимал же. И про портрет - тоже. Думал, мещанство в ней говорит - вазочки-цветочки... Ох, вспоминать это всё... Плесните-ка мне ещё водки, Володя. Спасибо.

- А у вас отец партфункционером был?

- Второй секретарь обкома. Когда мы из КГБ ответ на запрос получили, там было написано: "скончался в 1942 году". Это я потом уже узнал, что его расстреляли в тридцать восьмом... Никогда не ругайтесь с мамой, Володя! Потому что потом будете горько сожалеть. Да! Бывают случаи, когда она не может вам всего рассказать. Поверьте мне! - Он бледно улыбнулся и вздёрнул лохматые брови.

Гаев покивал, шаря взглядом по столу. Налил себе ещё красного, взял ванильное печенье.

- А про Горбачёва вы что думали? - спросил он, вспомнив Яблоковские труды, выдержанные в духе советской идеологии. - И вообще, про крах социализма?