— Что вы имеете в виду? — продолжала сзади Марина.

— Некоторую вашу недемократичность, — Ирина Васильевна остановилась, — демократия — вы очень любите это слово…

Там продолжали орать бледнолицые, а здесь, прислонившись к подоконнику, молча стояла эта большая обиженная девочка с дамской сумкой у колен. В конце концов дежурная и сама справится. Ирина Васильевна вернулась к Марине.

— Признайтесь, вам и сейчас не нравится работать с трудными, — сказала она.

— Но они-то нетрудные.

— Все ребята, когда с ними происходит конфликт, трудные. Первыми не делают, первыми становятся. Вы, Марина Львовна, говорите это и о директоре театра Шурике Жемчужникове, и о двоечнике Кутепове из пятого класса.

Какие были у Ирины Васильевны мягкие, бархатистые интонации. Какой задумчивый взор!

— Да, я с ребятами на равных, а там, где не на равных, мне скучно. Это то, почему из меня учитель никогда не получится, — выпалила Марина. Она никогда не будет такой, без сучка и задоринки. Она убежит, как эти ребята в коридоре.

— Учитель из вас уже получился. Даже заместитель директора по воспитательной работе.

— На полставки.

— Да, а терпимости для этой работы у вас не всегда хватает. Беспощадность. Трудно простить неспособность. Взять того же Шурика. Пусть он плохой актер. Но он пишет хорошие сочинения. И сценарий у него мог получиться интересным. А он даже не хочет вам его показывать. Надо быть проще.

— Не умею, не хочу, не буду!

Марина так ценила Ирину Васильевну, а она… учит! Учит, и только.

— Проще? Демократичнее? Может, мне вообще только с неспособными и возиться? Как ваша Нина Васильевна, да? Но из всех сильных учителей это единственный учитель, который умеет с неспособными. Она да еще вы… — Марина оборвала себя. — Ирина Васильевна, интересно, почему так: слабые учителя обычно любят слабых учеников? Чем слабее учитель, тем охотнее он работает со слабыми.

Все-таки очень интересно она мыслит. Ирина Васильевна смотрела на занятую своим открытием Марину и не знала, что ей ответить. Слабые учителя любят слабых учеников потому, что ни те, ни другие не умеют мыслить. Марина Львовна — сильный учитель, ей нужны единомышленники: Коля Горошкин, Шура Жемчужников. Но для них она недостаточно демократична. Коля не хочет играть в плохом спектакле, даже если его сценарий написала сама Марина Львовна. Шурик вообще плохой актер. Они не слабые, и Марина Львовна их за это любит, но они слишком для нее трудные. Чем тут может помочь Ирина Васильевна?

Марина уходила из-под ее влияния. Уходила так, как от самой Марины ушли сначала Коля Горошкин, потом Шура Жемчужников, Дима Напастников. Быть единственной, неповторимой, самой первой? Ирина Васильевна давно знала, что это невозможно, — опыт. Марина Львовна — очень увлекающийся человек, она не может с кем-то долго дружить, она человек настроения. Зря Ирина Васильевна не могла сдержать сегодня своей улыбки, нельзя было дать почувствовать, что иногда ей трудно принимать Маринины трагедии всерьез. Столько сил, столько времени вложила она в свою ученицу, а теперь наступила пора прощания. Никогда ученики не бывают точно такими, какими бы хотелось их видеть. Обидно, правда?

— Ладно, Марина Львовна, мы еще потом поговорим. Хорошо? Звонит звонок, пора на урок, — Ирина Васильевна взяла с подоконника тетради, указку, портрет Достоевского. Надо было собраться с мыслями, а потом говорить. Как бы это сделать, чтобы Марина Львовна не совершила ошибки и не ушла вдруг из школы? Прекрасный ведь она для школы человек, идеальный, почти идеальный. Если бы все учителя были такими глубокими людьми… Да, Марина Львовна — прирожденный учитель, говорил сегодня директор Адольф Иоганесович. А конфликт? Растут дети, растет и Марина Львовна.

Ирина Васильевна ушла, а Марина осталась. Ей было не по себе, и снова хотелось что-то сказать, доказать Ирине Васильевне. Но что? Она сама четко не знала. Просто это должно было кончиться как-то не так. И Марина продолжала растерянно стоять возле окна.

— Что это вы, Марина Львовна, задумались? — вдруг услышала она рядом с собой голос директора.

— Я? Знаете, у меня в пятом классе так интересно. Никак не понимают горе Герасима — говорят, что он злой.

— Да? — он минуту помолчал. — Тогда вот что: пойдемте-ка в буфет чай пить, — решительно, быстрыми шажками Адольф Иоганесович двинулся в сторону лестницы.

И откуда он взялся? Да еще чай пить, надо же! Марине совсем не хотелось сейчас слушать проповеди директора.

За перегородкой гремели посудой, дежурные вытирали столы.

— Это конфликт между вами, выросшей, и ребятами, которые продолжали воспринимать вас как старшую подругу. А вы уже не хотели быть подругой, вы стали учителем, — помешивая в стакане, высказывал свои мысли Адольф Иоганесович. — Я думаю, дальше таких бурных переживаний не будет. Я считаю, что ребята, перегорев, признают вашу ведущую роль. Это ваша победа, большая победа, что большинство ребят осталось.

— И театр не развалился, — кивала Марина.

Какой, оказывается, умный, проницательный человек Адольф Иоганесович!

У каждого есть свой путь, и этот свой путь Марина хорошо чувствовала. Если уж быть учителем, то надо вести ребят за собой. Слова директора — самое правильное, что она слышала по поводу своей истории. Оказывается, Марина слишком мало его ценила.

Адольф Иоганесович. Ах, Адольф Иоганесович!

писал Поэт.

Когда я приехала в Ленинград, в школе на Гражданке был праздник. Вешали стенды, бегали туда и сюда ребята с еловыми гирляндами, пробовали микрофон. Чтобы не мешать, я решила посмотреть пока школьную газету. Она висела как раз напротив актового зала. Пыталась угадать, что здесь написано учениками Марины, и, как потом выяснилось, не ошиблась. «Школа в селе Грузино, куда мы ездили с шефским концертом, просто прелесть: чистые рекреации, всюду цветы, красота, благоразумие». Кто еще мог так выражаться?

— Дружина, к построению на торжественную линейку приготовиться! — раздалось из репродуктора. — К вносу знамени стоять смир-но!

Застучал барабан. Мимо по коридору к дверям зала проплыло знамя, за ним барабанщик в новеньком галстуке, за барабанщиком — девочка с закинутой в салюте рукой.

— Привет нашему дорогому го-стю!

Отирая затылок платком, в зал прошел генерал с синими лампасами. Раздались рукоплескания.

— Ну как они? Хорошо несли знамя? — подошла ко мне Марина. До этого мы с ней никогда не встречались, но уже давно переписывались.

— Скорее в зал, а то ничего не увидим! — повела она меня за собой.

Мы сели у входа, на последнем ряду стульев. Отсюда хорошо было видно и одетых в белые рубашки ребят, и раскрасневшуюся пионервожатую с микрофоном в руке, и генерала на сцене. Он как раз начал свое выступление. Марина быстро вытащила из сумки очки и, протерев, посадила их на нос. Затем уткнулась в происходящее.

— Что за безобразие? — подпрыгивала она на стуле, когда барахлил микрофон. — Почему Васька его как следует не наладил?

Пять лет получала я полные переживаний Маринины письма (сначала еще студенческие), статьи, эссе, стихи в стихах и стихи в прозе и представляла ее себе не совсем такой. Она должна была бы быть тоньше в талии, быстрее в движениях. А тут строгий голубой костюм, облегающий крупную фигуру, старинный кулон, квадратные очки в тонкой оправе — да, это была настоящая учительница. Гораздо больше учительница, чем я предполагала. Не случайно ее так быстро сделали заместителем директора.

Наконец, линейка закончилась. Сказав несколько слов пионервожатой, Марина тоже освободилась. Оказывается, она сегодня утром опоздала, и девушке пришлось работать за двоих: репетировать шаг со знаменосцами, менять ведущего. Утром Марина была на похоронах руководителя литературного клуба «Дерзание». Она хоронила человека, которому когда-то, еще школьницей, приносила первые статьи о своих поэтах, первые стихи.