После получения в Главной квартире этих данных, в Фоминское для выяснения обстановки была послана сильная партия от казачьих полков Ягодина 2-го и Кутейникова 6-го. Но, как писал Милорадович 17 октября Коновницыну, эта партия «неприятеля в с. Фоминском уже не нашла, но узнала от жителей, что неприятель там был и имел некоторую перепалку с нашей партиею, после которой возвратился назад»[271].
Следовательно, полученные Кутузовым новые сведения свидетельствовали о предпринятом неприятелем перемещении небольшого числа войск. Это движение не могло угрожать главным силам русской армии. Из рапортов Сеславина и Дорохова Кутузов не мог сделать, как считают советские историки[272], однозначного заключения о том, что Наполеон выдвинул на Новую калужскую дорогу авангард и готовится оставить Москву. Более того, после получения от казаков сведений об оставлении противником Фоминского, вопрос о какой-либо угрозе со стороны Новой калужской дороги терял свою остроту. Поэтому серьезных препятствий для нанесения удара по отряду Мюрата у главнокомандующего не было, и подготовка атаки противника возобновилась.
Дорохову был отправлен приказ, зафиксированный 17 октября в Журнале исходящих бумаг под № 158 (других распоряжений в этот день по Журналу не проходило)[273]. В нем говорилось, что «предполагавшаяся сего дня атака в 5 часов утра отменена была по встретившимся обстоятельствам. Ныне его светлость приказал возобновить оную. Итак, завтра в 6 часов мы атакуем». При этом Дорохову было предложено ударить в тыл неприятеля и тем самым выполнить направленное ему накануне предписание под № 154. Вместе с тем, учитывая представленные Сеславиным сведения, решение о нападении на Вороново было оставлено за Дороховым. По этому поводу в приказе отмечалось, что «ежели же сему предстоит совершенная невозможность, то действуйте по вашему благорассмотрению»[274].
Важным элементом в обосновании положения о предвидении Кутузовым направления движения войск Наполеона выступает допрос рядового 9-го гусарского полка Твитанса, который, по общепринятому мнению, был прислан в Главную квартиру Сеславиным.
В заключении рапорта Коновницину от 16 октября Сеславин писал следующее: «Посылаю к вашему превосходительству одного пленного, которого жизнь я спас единственно для того, чтобы он мог уверить вас в истине моих строк», то есть — подтвердить описание атаки на обоз отряда Орнано. Рапорт Сеславина поступил в Главную квартиру 17 октября и был подшит к входящим бумагам. Вслед за ним был помещен допрос Твитанса[275]. В нем сообщалось, что «третьего дня все бывшие в Москве и в Воронове неприятельские силы подошли к нам. Сам император с гвардией находится при армии, они предполагают нашу армию гораздо сильнее своей». Боеприпасы получены четыре дня назад. Войска ждут подкреплений, но продовольствовать их нечем. Большой парк артиллерии еще не прибыл. Ходят слухи о продолжении переговоров. В конце текста допроса имеется помета: «Доставлено от полковника Толя». То, что показания пленного оказались рядом с рапортом Сеславина, возможно, явилось главной причиной их логического объединения, однако для этого нет веских оснований.
В показаниях Твитанса ничего не сказано о движении частей Орнано и действиях партизан. Этот факт позволяет предположить, что Твитанс и пленный, присланный Сеславиным для подтверждения его слов — это разные лица. На это указывает пометка о доставлении текста допроса Толем. Последний мог либо сам допрашивать пленного (что не входило в его обязанности), либо использовать этот документ для представления Кутузову. Сам текст допроса мог быть составлен раньше, а 17 октября подшит к входящим бумагам. Так, например, показания пленного Фридриха Гинца, снятые 11 октября, были помещены среди документов от 13 октября[276]. В пользу того, что Твитанс не мог быть взят в плен Сеславиным, говорит и тот факт, что в отряде Орнано находились 3-й и 6-й баварские легкоконные и 9-й и 19-й французские конно-егерские полки. 9-й же гусарский полк, рядовым которого был Твитанс, состоял во 2-й легкой кавалерийской дивизии 2-го кавалерийского корпуса, расположенного в лагере при Винькове (впереди деревни Тетеринки). Следовательно, показания Твитанса относятся к положению отряда Мюрата и показывают либо полную неосведомленность пленного о состоянии дел, либо являются целенаправленной дезинформацией.
В ряде воспоминаний, написанных русскими офицерами и генералами, встречается упоминание, что в отряде противника были информированы о назначенном на 17 октября нападении. «Известным, — указывал Щербинин, — сделалось по окончании войны, что Мюрат предостережен был шпионами и ожидал нападение, готовившееся на 4 (16) (т. е. 5 (17) — В.Б.) число»[277].
Рядовой егерских полков, 1809 г. из книги «Историческое описание одежды и вооружения…».
Левенштерн свидетельствует, что «неприятель, проведавший о наших планах, простоял под ружьем весь день и всю ночь с 4 (16) на 5 (17) октября»[278]. Об этом же Ермолов писал: «За день пред сим неприятель имел сведение о намерении нашем сделать нападение; войска были в готовности и строгая повсюду осторожность в продолжение всей ночи, но ожидание было напрасно»[279]. Однако эти сведения не подтверждают иностранные мемуаристы. Кроме того, подготовка нападения велась под таким покровом тайны, что информированность о ней противника кажется маловероятной. Возможно, слух о готовности противника к нападению был пущен в Главной квартире с целью показать, что срыв назначенной на 17 октября атаки не только не привел к отрицательным последствиям, но еще и был выгоден русским войскам, которых ожидал неприятель. С другой стороны, когда 17 октября шла подготовка к предстоящему нападению, в Главной квартире выражали опасение, что противник может проведать о планах и принять ответные меры. Так, Маевский писал: «День еще прошел в приготовлении, — и все, по ошибочному предрассудку, думали, что не только люди, но и кусты изменяют тайнам нашим»[280].
Вместе с тем, в стоявшем против русской армии неприятельском отряде в эти дни не принимались какие-либо особые меры предосторожности, хотя на случай внезапного ночного нападения в лагере существовал специально заведенный порядок службы. Так, например, во 2-м кавалерийском корпусе войска поднимались за два часа до рассвета и оставались в боевой готовности пока не взойдет солнце. В это время во все стороны посылались разъезды и если вокруг все оставалось спокойным, то солдаты спешивались и приступали к уходу за лошадьми[281]. Подобная система, когда окружавшая лагерь цепь аванпостов имела за собой готовые вступить в бой войска, была, вероятно, характерна для всех частей, стоявших в первой линии неприятельского отряда. Согласно заведенному порядку, ближе к полудню лагерь покидали крупные партии фуражиров. Неслучайно, Роос писал, что «если бы русские вместо рассвета явились часов в 10 или 12, когда основное ядро наших войск отправлялось вооруженное и с пушками на фуражировку, то они могли бы захватить наш лагерь, не прибегая к оружию»[282]. Существовавший в отряде Мюрата порядок службы, возможно, не был известен русскому командованию, поэтому атаку планировали предпринять на рассвете, ожидая застигнуть противника врасплох.
