– Твоя сестра?

– Жена.

– Жена?! О! – Интонация вверх, необычайное удивление, глаза широкие, влево, вправо. Шепотом, сочувственно: – Красивая, очень красивая. Давно женат?

– Три года.

– Дети есть?

– Нет.

– Нет?! – То же самое. – Чем же ты занимался три года???

Были в гостях в загородном доме у Медеи. Высоцкий и Епифан чуть не утонули в Куре. Не могли спуститься по скалам. Высота уверяет, что видел рядом змею.

Место изумительное. Слева гора, справа гора, под горой двухэтажный каменный дом, сад спускается обрывом к Куре.

18 сентября

В Омске пересадка на «Ил-18». Новосибирск не принимает «Ту-104» – ремонтируют дорожку. В Новосибирске бегу прямо на аэродром, к самолету, отлетающему в Барнаул. Упросил пилота взять лишним. Пилот – молодой парень, чернявый, согласился быстро. Есть же добрые люди на свете.

Часов в 6 я зашел во двор дома. Мать с отцом телеграмму получили и ждали меня дня через два. В это время они возились у печки во дворе, заохали, заахали… Слезы…

Окна в избе были занавешены от мух, но я разглядел на кровати венчик племянницы. Она спала. Первое знакомство с ней удивительное.

– Оля, давай знакомиться, – подает руку, – меня зовут дядя Валера.

Смотрит на меня непонимающим взором, отворачивается и произносит:

– Ганат.

– Что?!

– Ганат. Дай ганат.

И тут до меня дошло: она просит гранат, который мы посылали ей в посылке. Из всех фруктов она больше всего полюбила гранат, и дядя Валера ассоциировался теперь у нее с этим фруктом.

Племянница оказалась девчонкой забавной, бойкой. Пела, плясала без конца. Это уж бабкино влияние, та всю жизнь бормочет какой-нибудь мотив.

Через неделю Нина прислала телеграмму: «Кончила сниматься не раньше пятнадцатого могу прилететь жду Москве твою срочную телеграмму. Целую. Соскучилась = Нина».

Мы только что приехали с братанами от Тони[7] из Белокурихи. Тут же даю телеграмму: «Срочно вылетай» – жду день, два, три, четыре. Подъехала Нина. Условный свист. Я читал в «каюте». Вышел не спеша, но сердце стучит. Обнимает отца, целует мать, Вовку[8].

– Вот это молодец, вот это молодчина, дочка, – гудит отец. А нам и целоваться неловко. Будто чужие стали – или были.

Мнемся. Не находим, что сказать. Нина шумит, размахивает руками и без конца: «Зайчик, Зайчик». Таращим друг на друга глаза. Быстро истопили баню. Мать посылает меня к ней, мол, помочь там что, а сама знает зачем, что больше всего скажет сейчас. Понес расческу ей, да там и остался.

На том месте, где стоит сейчас наш дом, была когда-то давно, еще до санатория, почта. И мать работала на ней, принимала посылки, еще что-то делала, но я этого не помню. Знаю только, что она и на почте работала тоже. Когда она работала в банке кассиром, я также не помню, но Вовка помнит, и мать сама часто об этом рассказывает. Деть нас было некуда, и ей приходилось брать нас с собой на работу. Шла война, Великая Отечественная – священная, а мать пересчитывала мешки денег, никому не нужных, обесцененных, до одури, щелкая костяшками истово, которые (счеты) мы беспощадно методично переворачивали, как она только зазевается.

Вовка говорит, будто бы у нее был револьвер в столе и что она умела ездить на велосипеде. Этого я не помню, но вижу как во сне: мать в новом костюме или платье летит с велосипеда в грязь.

– Так это после большого перерыва… А потом-то я ничего ездила.

Судя по всему (по фотографиям, по отцу и еще по некоторым соображениям), моя мать была красивая, очень красивая. И смех у нее даже сейчас бесподобный, громкий, заразительный и бесшабашный.

Мать рано вышла замуж, но быстро разошлась, вышла второй раз – и на всю жизнь теперь. Родила пятерых детей, из которых живы трое, включая нас с Вовкой. Двое померли совсем маленькие, они были от первого мужа.

Последние год-полтора до пенсии мать работала на местном быт. комбинате, делала конфеты, а когда не было патоки, ее посылали на подсобные работы, и я видел, как она еще с несколькими бабами таскает кирпичи. Но она и кирпичи таскала весело, шутила с бабами и смеялась бесподобно громко, бесшабашно.

Тетя Васса сказала: «Не отпускайте ее больше ни разу за ягодами, а то вы ее больше не увидите». Но сегодня она скоро ушла за ягодами… и мы не задержали ее. Отец мучается спиной ночами, ему уже шестьдесят.

Последняя воля Качалова – сжечь дневники.

И сожгли.

12 сентября

Сезон 4-й.

ИТОГИ И НАЧАЛА. Неделю назад я начал свой четвертый сезон в театре. В Театре на Таганке – третий. Черт возьми, да как же летит время. Ведь вчера только я репетировал Грушницкого[9], а сегодня уже позади «Галилей» – маленький монах.

Сезон 65/66: ввод в Водоноса, маленький монах, работа в «Павших». Не так уж плохо, просто отлично, по-моему, если в каждый сезон будут попадать такие золотые рыбки, как Водонос и Фульганцио, – что еще нужно, жить можно. Конечно, если бы меня спросили, доволен ли я, я бы ответил отрицательно. Жадность моя не дает мне покоя. Если думать, что можешь умереть в любой день, все сделанное кажется малым, недостойным, а потому нельзя не торопиться.

Вот и нынешний сезон. Начал я его как будто бы достойно, тьфу, тьфу, не сглазить бы. Но что впереди? Маяковский, честно говоря, не греет, да и повторение сделанного в «Антимирах», в «Павших». От этого ощущения никак отделаться нельзя.

И вот думаю над Кузькиным[10]. Любимову очень хочется сделать это, но как перенести на сцену то, что так здорово написано прозой.

Я должен сыграть Живого, считаю делом жизни, чести.

Пригласили в «Братья Карамазовы» на Алешу. Думаю – нереально, ищут светлого, молодого.

Театр упирается в натурализм, а Шацкая – женщина немыслимой красоты. Первое принадлежит Любимову, второе – Вознесенскому, в смысле изречения.

17 сентября

Сегодня на репетиции Маяковского присутствовал «Дед Мороз» Марьямов. Говорил о различии слова в прозе и стихе.

– В стихе слово единожды главное.

Смотрел Можаев[11]. Понравилось. Хочет работать с нами. Хитрый. Высокий. С подтекстом.

– Да, да, интересно, ну что ж, надо подумать, а у вас есть многое от Кузькина. Значит, вы очень хотите воскресить Живого.

Это не тот глагол. Мы его будем делать, что бы ни случилось. И МХАТу мы пилюлю вставим – это точно.

5 ноября

Я люблю эти несколько минут, когда можно не думать о карьере, а можно думать о чем угодно. Эти минуты возникают обычно между репетициями и спектаклем, после обеда, когда уже поспал маленько или пописал, собрался в театр, надел тот костюм, что нужно, сварил кофе и у тебя в запасе еще минут 10–15, когда ты можешь ими распорядиться как заблагорассудится и твоя совесть не осудит тебя ни за лень, ни за халатность, ни за что такое, оставит тебя в покое и удалится сама отдохнуть от чрезмерной бдительности. В эти-то минуты я, кажется, и живу, я свободен и могу думать что захочу и сидеть спокойно на стуле, не елозить.

Читаю Платонова «Фро» – но после него не хочется писать, тратить попусту время, так здорово, просто давит. Казаков же – наоборот, после него хочется попробовать, и не потому, что, мол, могу так же, а нечто другое.

Сейчас поеду на «10 дней». Будет Дин Рид[12]… Дина вызвал Гоша[13] на сцену, и они крепко расцеловались. Толпа завопила: «Гитару Дину», «Браво». Мы стояли, оплеванные его успехом.

Зоя[14] передала слухи из кабинета гл. режа: «Дину понравился Пьеро»[15]. «Не буду теперь ни с кем здороваться». Пел хорошо, но не боле. Чего-то мне не хватало. Самобытности либо голоса, в общем, Высоцкий успех имел больший. Дин сказал: «Режиссер и артисты, совершенно очевидно, люди гениальные».