Калокир подумал, что привыкшему к дворцовому церемониалу императору такое поведение могло показаться дерзким. Но ведь беседовал же он с князем, с побежденным варваром… Видимо, эта война его чересчур утомила, да и дела призывали в Царьград. А может, понял, что лучше договориться со Святославом, правителем Руси, который известен своей честностью и слова не нарушит. Такого лучше иметь союзником и жить с ним в мире, чем снова ждать появления его рати у стен Царьграда. Выходит, Цимисхий проявил благородство и позаботился о своей выгоде?

Калокир тут же одернул себя. При чем тут благородство? Калокир слишком не любил убийцу своего родича Никифора Фоки, чтобы допустить такое. И тем более удивился, когда Варяжко поведал ему, что Цимисхий предупредил князя, что, пока он сражался на Дунае, орды печенегов собрались у порогов на Днепре, рассчитывая напасть на поредевшее войско русов. А затем Цимисхий, учитывая, что Святослав готов и впредь поставлять в его армию воинов, обещал, что отправит послом к пацинакам[112] епископа Феофила Евхаитского, который одарит кочевников и будет просить их, чтобы они беспрепятственно пропустили славянских воев на Русь.

Калокир помнил преосвященного Феофила. Он приезжал в Преславу к князю как посланец прежнего императора Никифора Фоки. Теперь же находился на службе у Иоанна Цимисхия. Надо же, бывшего настоятеля не прогнали, как обычно бывает при смене власти, а даже возвысили до епископского сана. Может, и Калокиру следовало искать милости императора, пока тот добр? Но… Уж кого-кого, а Калокира, подстрекателя мятежа и перебежчика, Цимисхий не помилует. Так что для него теперь один путь – следовать за войском князя. Но разве он не решил свою участь, когда вернулся в Доростол к Святославу? Ведь он побратим самого князя! А Святослав своих не бросает. Вот ведь везут его, лечат, не выдали ромеям. Ну а потом… Как знать, может, и Малфриду удастся разыскать.

При воспоминании о чародейке у Калокира на душе вдруг стало светло. Но вместе с мыслями о Малфриде пришла и мысль о Свенельде. Спросил о нем.

Находившиеся в ладье русы приуныли при упоминании о воеводе.

– Поссорились они с князем, ромей. Кажется, чего уж тут браниться? Но вот… поспорили. Свенельд настаивал, чтобы князь ехал на Русь конными переходами, а не плыл на ладьях. Так и молвил: «Обойди, князь, пороги на конях, ибо стоят у порогов печенеги». Но князь отказался. Ответил, что у него столько добра взято в Болгарии и так много раненых, что путь с ними по суше будет слишком долгим и трудным. А от набега печенежского и в степях не укроешься, если те налетят. Вот из-за этого и разругались. Свенельд настаивал, а потом взял свою рать, своих раненых и часть добычи, переправился через Дунай – и поминай, как звали. Ну а князь… сам видишь. Скоро к устью Дуная прибудем, а там море, вот и поплывем, как Велес путевой направит, как Стрибог в паруса подует.

Калокир уже не слушал. Вспомнилось, как Малфрида упреждала, что Святославу опасен не Цимисхий, а хан Куря. Она ведь уже тогда предрекла, что с Цимисхием князь договорится, а вот печенежский предводитель…

Если верить императору, печенеги поджидали русов на днепровских порогах. Но не всей же ордой они там стоят, наверняка кочуют понемногу, иначе скот не прокормить. И с кем прежде столкнется опасный и обиженный из-за неудач в Болгарии хан – с возвращающимся степями Свенельдом или со Святославом? Понятно, что на ладьях войску возвращаться удобнее – и люди отдохнут, сил наберутся, и к бою больше будут готовы, чем если после утомительного перехода налетят на них из-за кургана копченые. Но ведь и Малфрида попусту предупреждать не станет.

– Мне бы с князем поговорить, – приподнялся Калокир.

Ответили, что князь на первой ладье плывет, торопится скорее покинуть пределы, где повсюду в береговых заводях стоят во множестве суда ромейские, а их конники рыщут по берегам, следя за отступлением русов. Чем скорее выберутся в море, тем меньше будет опасений, что вдруг император спохватится и прикажет спалить флотилию язычников греческим огнем. Поэтому задерживаться ради беседы с Калокиром князь не станет. Может, позже, когда пойдут они по широкой морской воде, ромею удастся встретиться с князем.

Калокир опять откинулся на доски. Вокруг лежали раненые. Одни уже поправлялись, другие тихо стонали или безмолвно отдавали душу богам, и их тела опускали в воды реки. Да, много ослабевших и недужных, да еще и тюки с добром. Ранее Святослав до добычи был не жаден, чаще все раздавал воям, себе лишь малую толику оставлял. Но теперь он возвращался после небывалого поражения, и эта добыча – единственное, чем он мог оправдать в Киеве неудачный поход.

Неподалеку от ладьи, на которой находился Калокир, двигался длинный, украшенный оскаленной мордой какого-то зверя корабль воеводы Волка. Тюков с добром на нем было много, а гребцов – только «волчата» странного воеводы. Его люди, поговаривали, почти не пострадали в битве при Доростоле: все сильны, неутомимы, но нелюдимы, как и всегда. Правда, и дурное о них сказывали: мол, никто из раненых, которых люди Волка взяли на свою ладью, не выживает, все гибнут.

Калокир вспомнил, как не любила этого воеводу чародейка. Похоже, и простые вои не жалуют их, сторонятся. Ибо было в Волке и его людях нечто жуткое, отталкивающее.

Поздней ночью в лунном мерцании Калокир видел их на черной ладье, какая держалась чуть позади. Люди Волка не почивали, как гребцы на других судах, а сидели, собравшись вокруг своего воеводы. Со стороны казалось, что они просто беседуют, но, присмотревшись, можно было различить, что «волчата» замерли неподвижно, их фигуры словно окаменели. Что там происходит? Волк и его вои даже в жару носили накидки из волчьих шкур с клыкастыми остроухими головами хищников, отчего складывалось впечатление, будто «волчата» и не люди вовсе.

Калокир приподнялся, когда их ладья прошла рядом, обгоняя в плавнях его судно. Почудилось, что Волк перехватил взгляд ромея и теперь пристально смотрит на него. В лунном свете под волчьей личиной вспыхнули белесым светом глаза странного воеводы. А потом луну скрыло облако, все погрузилось во мрак, и в этой темноте послышался протяжный одинокий вой, подхваченный остальными «волчатами».

Жуть! Русы говорили Калокиру, что воины этого отряда по языческому обычаю считают волков своими покровителями и восславляют их воем. Но сейчас патрикий едва удержался, чтобы не осенить себя знаком креста. И так вдруг страшно сделалось!

Вновь показалась луна, осветив черную ладью Волка, и патрикий увидел застывшие силуэты воинов-волков, неподвижные, как изваяния. Только глаза мерцали, как свечи, из-под остроухих масок-личин. Или это луна сбивает его с толку?

«Скорее бы они убрались подальше, – подумал Калокир. – Раньше ведь никогда подолгу при войске не оставались. А останутся – надо приглядеть за ними».

Пламя костра металось на ветру, тепла от него почти не было, но при свете огня не так одиноко сидеть в темной промозглой ночи. Где-то неподалеку ревело море, волны обрушивались на плоский песчаный берег, а дувший с моря ветер пробирал до костей. Надвинув на голову меховой колпак, патрикий Калокир плотнее кутался в наброшенную на плечи лохматую шкуру, но все равно не мог согреться. До чего же холодно! Зима уже на исходе, а признаков весны на продуваемых всеми ветрами голых землях Белобережья[113] нет как нет.

Калокир вспоминал, как случилось, что они пристали здесь. Все началось после того, как их суда вышли в море из устья Дуная. Невесть что пришло в голову князю, но он приказал не идти привычным для русских корабелов путем вдоль берегов, а отвел суда в открытое море. Варяжко даже предположил, что Святослав хочет напасть на Херсонес Таврический, чтобы хоть так отомстить Иоанну Цимисхию за поражение. Калокир пришел в ярость. Князь не может так поступить, заявил он. Святослав дал слово базилевсу, что не станет нападать на владения ромеев, в том числе и на принадлежавший империи Херсонес. А у самого душа заныла – Херсонес был его родиной, там осталась его родня, и если русы предадут город разграблению и огню… О нет, тогда его пути с князем-побратимом навсегда разойдутся!