У него было свое место в жизни. Но начальнику школьного отдела кадров надо было выполнять указания по борьбе с правыми элементами — и вспомнили об отце. Словно кровное родство определяет сущность человека, передается по наследству…

Так он стал «капиталистическим прихвостнем». Прежде буржуазная среда изгнала его, оставив лишь соответствующую строку в анкете. Затем на него надели колпак с броской надписью: «капиталистический элемент и правый уклонист». Он был покинут и брошен всеми и сослан в село, в захолустье на трудовое перевоспитание.

Лошадь дожевала солому и, в поисках корма, потянулась в его сторону, насколько позволяла привязь. Он ощутил на лице ее теплое дыхание, увидел, как эта бурая лошаденка жует толстыми губами, выискивая на дне кормушки рядом с его головой крупинки корма, которые могли там затеряться. Немного погодя лошадка обнаружила его. Но не испугалась, напротив, нагнула голову и, обнюхав его волосы своими влажными ноздрями, стала осторожно облизывать его лицо. Эта неожиданная ласка его ошеломила. Он вдруг обнял длинную лошадиную морду, прижался к ней, почувствовав худобу животного, выпирающие кости, и беззвучно зарыдал, размазывая слезы по бурой лошадиной шерсти. Потом, стоя на четвереньках, он с большим трудом наскреб несколько рисовых зернышек, застрявших в щелях, и эту горсточку придвинул к лошадиным губам.

Где ты был в это время, отец?

Теперь отец приехал.

Это не сон — отец спит рядом, за стеной. Рука скользнула по пружинящему матрасу. Да, это не деревянная кормушка, служившая ему постелью в ту ночь! Лунный свет, просеянный сквозь редкую ткань оконной занавеси, разрисовал мелкими узорами и ковер, и кресло, и кровать, отодвинув их куда-то, сделав призрачными, почти нереальными. Зато все события дня в этом тусклом, неверном лунном свете ожили, приняв отчетливые очертания. Чувство собственного несоответствия всему этому целиком захватило его. Вернулся отец. Оказывается, он совсем чужой, незнакомый человек. Все, что принесло его возвращение — боль воспоминаний, нарушенный покой. И только.

Давно уже началась осень, но в комнате было жарко, как летом. Жарко и душно. Он откинул покрывало и сел на кровати. Включил торшер, огляделся. Стал внимательно рассматривать свое тело: крепкие руки с узловатыми мышцами, впалый мускулистый живот, растопыренные пальцы ног, ладони с желтыми мозолями. Припомнился разговор с отцом.

Вечером, допив кофе, отец отпустил мисс Сун и стал рассказывать о делах своей фирмы, о том, что сыновья от второй жены ни к чему не способны, о своей тоске по старшему сыну и по стране, где прошла молодость.

— С тобой мне было бы спокойнее, — говорил он. — Дела тридцатилетней давности тревожат меня все больше и больше. Я знаю, как много значит здесь социальное происхождение. Здесь никогда не прекратится классовая борьба, и спокойно жить тебе не дадут. Одно время я даже думал, что тебя нет в живых, оплакивал тебя. Постоянно вспоминал тебя совсем еще маленького. Особенно запомнилось торжество в пекинском клубе хуацяо^[64], устроенное дедушкой по случаю твоего рождения — клуб был рядом с министерством иностранных дел, — бабушка держала тебя на руках… Я все хорошо помню, словно это было только вчера. Тогда разные фирмы прислали из Шанхая своих представителей — и «Шэньсинь», и «Юнъань», и «Хуафан», и Англо-американская табачная… Ведь ты был наследником большого дела. Первенцем, главным наследником. Знаешь об этом?..

Он при бледном свете лампы под зеленым абажуром разглядывает свое крепкое обнаженное тело — и не может избавиться от нового, странного ощущения. Ведь он впервые из уст отца услышал о том, чего сам не помнил, о своем детстве. Ему представился он, прежний и теперешний, — они стояли друг против друга, такие разные, непохожие. Наконец-то он понял, что именно разделяет их с отцом, делает чужими. Он родился, как говорится, в парчовых пеленках, в доме богатого промышленника, где горели красные фонари, лилось рекою вино, а жены и служанки неустанно восхваляли появление на свет драгоценного дитяти. Он все получал на подносе по первому требованию. И вот из наследника большого торгового дома превратился в простого труженика. Их с отцом разделяет труд. Долгий, очень долгий, горький и радостный.

Когда кончилось трудовое перевоспитание, оказалось, что ему некуда возвращаться, и его оставили там же — пасти лошадей. Так он стал пастухом.

Ранним утром, едва солнце появлялось над макушками тополей, а луг покрывался сверкающими серебром росинками, вспыхивающими то тут, то там, — в этот ранний час он отворял загородку, и животные торопились, толкались, протискивались наружу, чтобы первыми помчаться на луговые травы. Всякие мелкие твари, испуская то радостные, то тревожные крики, бросались в заросли. Растопырив крылья, птицы проносились над лошадьми, как стрелы, и исчезали в тополиной листве. Верхом на лошади он летел вперед по темно-зеленому следу копыт, словно устремляясь в объятия великой природы.

Посреди луга было небольшое озерцо, густо поросшее камышом. Животные разбредались в зарослях и, шевеля губами, щипали свежую зелень. Из зарослей доносилось только их громкое фырканье да плеск воды. Тогда он, растянувшись на склоне, глядел в небо, где бродили белоснежные облака, беспрестанно менявшие свои формы, такие же непостоянные и причудливые, как сама жизнь. Ветер пригибал верхушки травы, покрывал рябью поверхность озерца, приносил свежесть близкой воды, запах конского пота — дыхание самой природы, ласково обволакивающее тело. Ощущение безграничного покоя и близости всего окружающего наполняло все его существо. Он клал голову на сгиб локтя и лежал, ощущая запах своего тела, чувствуя, как его дыхание сливается с дыханием природы. Это было необычайное ощущение, радостное, волшебное, восхитительное. Он погружался в бесконечные, беспредельные мечтания. Казалось, он превратился в вольный ветер, летящий по простору равнины, проникающий всюду. И постепенно из души исчезало ощущение своей «ненормальности», печаль за исковерканную судьбу, а на их место приходила горячая радость осязания жизни и природы.

В середине дня лошади с округлившимися животами одна за другой выныривали из стены камышей и трясли гривами, мотали хвостами, отгоняя оводов и слепней. Доверчиво и как-то по-родственному они собирались вокруг своего пастуха и смотрели на него добрыми глазами. Бывало, что жеребец с белыми подпалинами на боках — он числился под номером седьмым — начинал вертеться вокруг номера сотого — тощей кобылки, припадающей на заднюю ногу. Подобравшись поближе, номер седьмой начинал легонько покусывать свою приятельницу и всячески с ней заигрывать. Но сотая давала отпор — вскидывала задом, лягалась больной ногой, которой обычно даже не касалась земли. Номер седьмой быстро отваливал и, повернув голову, словно флаг на ветру, носился, как расшалившийся мальчишка, среди стада, поблескивая хитрым глазом. В таких случаях он поднимал свой длинный пастуший кнут и сурово покрикивал на шалуна. Тогда все стадо ставило уши торчком и осуждающе смотрело в сторону номера седьмого. А тот сразу же успокаивался, словно школьник, получивший выговор, заходил по колено в воду и пил, скаля длинные зубы. Можно было подумать, что вокруг не стадо лошадей, а толпа разумных волшебных существ и он среди них — сказочный принц.

Вдали в лучах полуденного солнца по склонам гор, отбрасывая тени, ползли облака; выпь, живущая на болоте, спасаясь от жары, опускала клюв в корни камыша и издавала протяжные звуки. Было видно и как от ветра волнами ложится на землю трава, и как пасутся на равнине коровы и овцы, как синеют горы вдали и зеленеет полоска реки. Родина, понятие довольно-таки отвлеченное, сосредоточивалась для него сейчас в том, что охватывал глаз, во всей этой неповторимой красоте. Он ощущал радость — все-таки жизнь прекрасна! Природа и физический труд дали ему то, чего не было, да и не могло быть в классной комнате.

Иногда на луг проливался дождь. Сначала он накапливался вдали, на горных склонах, собирался в облако, пронизанное светом, похожее на шлейф из черной газовой материи. Облако росло, преломляя солнечные лучи и сияя приятным для глаз золотистым светом, который озарял всю равнину. Влекомое ветром, облако потихоньку сползало с гор. И вдруг капли величиной с боб косо устремлялись вниз, закрывая все белесой стеной водяного тумана. Перед тем как это начнется, он загонял табун в узкую полоску леса. Сидя на лошади, с тяжелым кнутом в руке, он мчался навстречу ветру, идущему от тучи, и одежда его трепетала, как крылья. Огибая табун, он подгонял криками отбившихся лошадей. Тогда он ощущал переполняющую все тело горячую силу и знал, что он не ничтожен и не беспомощен. В борьбе с ветром, дождем, тучами комаров и мошки он постепенно вновь обрел уверенность в себе.