– Ты крепко влип, ты это понимаешь? – говорит Зак. Вся мягкость улетучилась, он смотрит в сторону зеркала, словно желая сказать Малин: «Я заставлю его заговорить, черт подери!». – Ты можешь начать с того, что расскажешь о Фронте экономической свободы. Кто вы такие?

Малин барабанит пальцами по полочке под окошком наблюдения, смотрит на Зака, на его лицо, которое в этом скудном свете напоминает череп, ощущает присутствие Карима и Свена, их тяжелое, напряженное и полное ожиданий дыхание.

Пистолет, оказавшийся сигаретой. Ярость, которую она испытала там, на поле, уже отлегла, однако Малин чувствует, что может в любую секунду завестись снова. На щеке у Людвигссона – небольшой синяк после их столкновения.

– Лучше расскажи, – мягко произносит Юхан. – Ради себя самого.

– И ради девочек, – добавляет Зак. – Которых ты убил. Которым навсегда останется по шесть лет. Какие у тебя ощущения от того, что ты убил двух девочек?

Юнатан Людвигссон продолжает смотреть в стол. Даже головой не качает. Вздыхает, набирает в легкие воздуху, прежде чем поднять глаза на Юхана и Зака. Взгляд у него совершенно пустой, словно он ушел в другую часть себя – ту, где всё по нулям.

Он смотрит на зеркало. Ухмыляется тем, кто, как он, видимо, догадывается, скрывается за ним.

– Ты – убийца детей, – произносит Юхан. – Самый ужасный вид убийц. И через две сотни лет тебя будут вспоминать как убийцу детей.

Юхан Людвигссон моргает. Проводит большим и указательным пальцами по рту, словно застегивая молнию.

– Скоро мы допросим твоих дружков, – говорит Зак. – И кто-нибудь из них точно расколется. Вид у них был такой, как будто они вот-вот наложат в штаны.

– Перепуганные, как зайцы, – говорит Юхан и смотрит на Людвигссона.

«Подрывник?» – думает Малин.

Может быть. Подрывник перед Олимпийскими играми в Стокгольме был такой же заблудший политический фанатик типа Людвигссона, перегнувший палку. Но ему удалось выполнить свою миссию. Олимпийские игры в Стокгольме не проводились, и слава богу.

Она смотрит через стекло на Людвигссона, который внутренне мечется между страхом и высокомерием.

– Расскажи о Фронте экономической свободы, – повторяет Юхан. – Многие согласятся с вами по сути дела. Люди ненавидят банки – так и есть. И многие наверняка сочтут, что это правильно – наказать банки за их жадность.

Людвигссон улыбается ему заговорщической улыбкой.

– Если ты расскажешь, если ты признаешься, то твои идеи займут немало места в СМИ. Ты станешь великомучеником – но это возможно, только если ты заговоришь.

– Твой папа, – произносит Зак. – Его выгнали с работы?

– Да. И теперь ему не найти другую работу. И все потому, что эти гребаные банки дали слишком большие кредиты долбаному инвестору. Именно такие, как этот Фалькенгрен, сломали жизнь моему отцу – а в этой стране масса таких людей, как мой папа. Но банки и их лакеи только набивают себе карманы. Этот самый Фалькенгрен заработал в прошлом году двадцать миллионов, а моего папу выгнали взашей, потому что банк рефинансировал предприятие, на котором он работал. Это абсурд. Полный бред. И этому нужно положить конец.

Произнеся эти слова, Людвигссон поднимает брови, затем опускает веки и делает вид, что заснул.

– А сейчас ты откроешь свой поганый рот и все расскажешь, чертов детоубийца, слышишь?

Зак встает – два шага вперед, – сжимает в пальцах дреды и сдергивает Юнатана Людвигссона со стула. Малин видит, как все это происходит, чувствует, что внутренне поддерживает насилие – так ему и надо! Ненависть к убийце детей – все то же неконтролируемое чувство, как и тогда на поле. Карим и Свен неподвижно стоят рядом с ней, стиснув зубы.

– Ты у меня заговоришь, чертова дрянь! Все расскажешь о Фронте экономической свободы, о том, что ты делал в Стокгольме, и о том, как ты или кто-то другой подложил бомбу.

– Ты послал сообщение, другие взорвали бомбу! – кричит Юхан, но его злость звучит убого, в нем нет настоящей ярости. – Кто он – человек с велосипедом?

– Это что такое? – кричит Юнатан Людвигссон, стоя на цыпочках под хваткой Зака, с перекошенным от боли лицом. – Что за чертова Гуантанамо?

Но Юхан не отвечает. Просто игнорирует вопрос. Похоже, он решил, что дружелюбные разговоры закончились. Он продолжает наседать:

– Кто был человек, подложивший бомбу возле банка?

Зак поднимает руку, так что носки Юнатана Людвигссона отрываются от пола.

– ЦРУ, вы просто проклятое ЦРУ! Я не знаю никакого человека с велосипедом.

Зак отпускает Людвигссона, так что тот плюхается на стул.

– Ты не знаешь? – переспрашивает Юхан. Теперь его голос звучит по-настоящему жестко, словно его собственные дети погибли от взрыва.

Так что ярость в нем все же есть.

Насилие по отношению к детям вырисовывает характер человека.

«Такое не прощают, – думает Малин. – Такое нельзя прощать».

– И ты думаешь, мы тебе поверим? – рычит Юхан.

Юнатан Людвигссон ухмыляется.

– А если б даже и знал, я бы все равно тебе не рассказал, верно?

Затем он снова делает все тот же жест, проводя пальцами по губам, Зак снова кидается на него, Людвигссон сгибается, уходя от удара, и в ту же секунду Карим, стоящий рядом с Малин, приходит в движение и открывает дверь в помещение для допросов. Его темное лицо в профиль кажется еще темнее в неровном свете, и он произносит властно:

– Достаточно. Хватит. Оба по домам спать. И ты тоже, Малин.

Карин Юханнисон обследовала все поверхности в прицепе на предмет отпечатков пальцев, перерыла все ящики в поисках доказательств, заглянула в каждый угол, ища следы, остатки взрывчатых веществ, пероксида ацетона или чего-либо другого, необходимого для производства бомбы.

Прошло немало времени.

И вот теперь она стоит одна в тесном помещении.

Убирает с лица прядь светлых волос, ощущает усталость, однако ей хотелось бы видеть сейчас рядом с собой Зака.

То, что начиналось как невинное приключение на стороне, стало для нее чем-то большим – и все получилось совсем не так, как ей представлялось. Теперь она вдруг осознает, что ей мыслилось все как раз наоборот – что она будет играть с ним в игру страсти, что она будет управлять процессом и вертеть этим грубым, словно вырубленным из деревяшки топором, полицейским.

«Он использует меня. Когда хочет. А не я его. Между тем сексуальное общение с Калле прекратилось вообще, я его не переношу, а его это, кажется, вполне устраивает. Бывает ли нам вообще весело вместе?

Неужели я влюблена в Зака? Не хочу даже думать об этом…»

Вместо этого она громко ругается, чтобы заглушить свои мысли, начинает размышлять о трех изъятых ими компьютерах и о том, что вагончик являлся как бы маленьким технологическим центром.

Она стоит неподвижно, вдыхая затхлый воздух – запах бедности, дешевого отпуска в кемпингах, сигаретных окурков и пустых бутылок, немытой посуды из-под фасолевого супа, и снова произносит:

– Проклятье!

«Мы что-то пропустили», – думает Карин, встает на колени, шарит руками вдоль краев пробкового пола, трогает плинтусы рядом с диваном, но те сидят намертво – похоже, к ним никто не прикасался с тех пор, как был построен прицеп. Она продолжает поиски в той части, где расположены кухня и туалет, ползает на четвереньках – и вновь возвращается туда, откуда начинала поиски.

Поднимается.

Кухонные шкафы привинчены к потолку.

Но разве потолок не ниже, чем он должен быть?

Карин снова встает на один из встроенных диванов, открывает кухонный шкафчик, достает барахло, которое только что сложила обратно, засовывает пальцы одной руки под верхнюю кромку и нажимает.

Потолок внутри шкафа вдруг отсоединяется, падает вниз, увлекаемый неодолимой силой, – и пальцы Карин касаются холодной стали.

Она роется дальше.

Достает свои находки.

«Узи». «ЗИГ-Зауэр». Три гранаты. Она продолжает рыться в пространстве между потолком вагончика и наружной крышей, и вдруг ощущает пальцами нечто вязкое.