– Я же час как от него! Кого она ожидает? – удивился Мокриц.

– Тебя, Господин. – Глэдис отвесила реверанс, а когда голем делает реверанс, это слышно.

Мокриц выглянул в окно. У Почтамта стояла черная карета. Рядом стоял возница и тихонько курил.

– Он говорит, что мне назначено? – спросил Мокриц.

– Возница Говорит, Что Ему Велено Ждать, – ответила Глэдис.

– Ха!

Глэдис сделала еще один реверанс и удалилась.

Когда дверь за ней закрылась, Мокриц вернулся к кипе бумаг, подлежащих рассмотрению. Верхняя папка была озаглавлена «Акт заседания комиссии филиалов Почтамта», но больше было похоже на трагедию в пяти актах. Он взял со стола чашку. На чашке была надпись: «НЕ НУЖНА БЫТЬ ПСИХАМ ЧТОБЫ РАБОТАТЬ ТУТ НО ТАК ЛУЧШЕ!» Он уставился на слова, рассеянно потянулся за толстым черным пером и поставил запятые после «психам» и «работать». И вычеркнул восклицательный знак. Мокриц ненавидел этот восклицательный знак, презирал его истошную маниакальную веселость. Этот знак как бы говорил: «Да, не нужно быть психом! Об этом позаботимся мы!»

Он заставил себя дочитать акт, ловя себя на мысли, что взгляд из чувства самосохранения проскакивает целые абзацы.

Потом он приступил к еженедельным отчетам региональных отделений. Потом настала очередь комиссии по чрезвычайным происшествиям, растекшейся мыслью на многие мили.

Время от времени Мокриц поглядывал на чашку.

В двадцать девять минут двенадцатого зазвенел будильник в его настольных часах. Мокриц встал, задвинул стул, подошел к двери, досчитал до трех, открыл дверь, сказал: «Привет, Пис-Пис», как раз когда в кабинет вошел древний почтамтский кот, досчитал до девятнадцати, пока кот делал обход по комнате, сказал: «Пока, Пис-Пис», когда кот, ковыляя, вышел обратно в коридор, захлопнул за ним дверь и вернулся на прежнее место.

«Ты только что открыл дверь престарелому коту, который разучился обходить предметы, – сказал Мокриц сам себе, заводя будильник. – Ты делаешь это каждый день. Разве это поведение нормального человека? Конечно, когда он часами стоит, уткнувшись лбом в ножку стула, пока кто-нибудь его не отодвинет, – зрелище действительно печальное, но это ты каждый день встаешь и отодвигаешь для него стул. Вот до чего честный труд доводит человека».

«Да, но нечестный труд чуть было не довел меня до виселицы!» – возразил он.

«Подумаешь! Виселица отнимает пару минут. Собрание комиссии пенсионного фонда отнимает вечность! Это же скука смертная! Ты по рукам и ногам скован золотистыми цепями!»

Мокриц в конце концов подошел к окну. Возница грыз печенье. Поймав на себе взгляд Мокрица, он помахал ему рукой в знак приветствия.

Мокриц чуть не отпрянул. Он поспешно сел за стол и подписывал бланки заказов пятнадцать минут кряду. Потом вышел, пошел по коридору, который привел его к центральному вестибюлю, и посмотрел вниз.

Он обещал вернуть люстры на место, и теперь обе они висели под потолком, переливаясь, как его личные созвездия. Широкие прилавки сверкали во всем своем полированном великолепии. Вокруг не стихал гул целенаправленной и в целом успешной деятельности.

У него получилось. Все жило. Это был Почтамт. И он больше не приносил радости.

Мокриц спустился в сортировочное отделение, заглянул в почтальонскую раздевалку хлебнуть за компанию черного, как деготь, чая, побродил по каретному двору, мешаясь под ногами у тех, кто занимался делом, и в конце концов побрел обратно в свой кабинет, прогнувшись под тяжестью рутины.

По чистой случайности Мокриц выглянул из окна – с кем не бывает. Возница обедал! Обедал, черти его подери! Он поставил на тротуаре складной стульчик и разложил еду на небольшом складном столике! Большой кусок мясного пирога и бутылку пива! И даже белую скатерть постелил!

Мокриц махнул вниз по лестнице в темпе рехнувшегося чечеточника и вырвался из массивных двойных дверей на улицу. В одно насыщенное мгновение, когда он стремительным шагом шел к карете, еда, стол, скатерть и стул исчезли где-то в потайном отделении, и возница уже стоял у дверцы, открытой для Мокрица.

– Так, что все это значит? – осведомился тот, переводя дыхание. – Не могу же я весь…

– А, господин фон Липвиг, – раздался изнутри голос Витинари. – Присаживайся. Благодарю, Хаусман, госпожа Шик будет тебя ждать. Поживее, господин фон Липвиг, не съем же я тебя. Я только что перекусил сносным сэндвичем с сыром.

«С меня не убудет, если я просто разузнаю, что к чему». – Слова, за которыми кроется многовековой опыт набивания шишек – даже хуже, чем «От одного раза мне ничего не будет» и «Все будет нормально, если стоять смирно».

Мокриц нырнул в полумрак. За спиной с щелчком захлопнулась дверца, и он резко обернулся.

– Да, в самом деле, – вздохнул лорд Витинари. – Она закрыта, господин фон Липвиг, не заперта. Возьми себя в руки!

Рядом с ним чинно восседал Стукпостук и держал на коленях солидный кожаный портфель.

– Чего вы хотите? – спросил Мокриц.

Лорд Витинари вскинул бровь.

– Я? Ничего. А ты чего хочешь?

– Что?

– Это же ты сел в мою карету.

– Да, мне сказали, что она тут стоит!

– А если бы тебе сказали, что она черного цвета, ты бы счел необходимым что-либо предпринять по этому поводу? Дверь прямо перед тобой, господин фон Липвиг.

– Но вы простояли здесь целое утро!

– Это общественная территория, – парировал Витинари. – А теперь сядь. Замечательно.

Карета дернулась и поехала.

– Ты не находишь себе места, господин фон Липвиг, – говорил Витинари. – Не думаешь о собственной безопасности. Жизнь утратила краски, не правда ли?

Мокриц не ответил.

– Поговорим об ангелах, – предложил Витинари.

– О да, что-то знакомое, – язвительно сказал Мокриц. – Вы уже рассказывали. В прошлый раз я на это купился после того, как меня повесили…

Витинари снова вскинул бровь.

– Почти повесили, согласись. На волосок от смерти.

– Да какая разница! Меня повесили! И самое обидное было – узнать потом, что этому посвятили всего два абзаца в «Вестнике Танти»![1] Два абзаца, позволю себе заметить, о жизни виртуозного, хитроумного и в высшей степени гуманного преступника! Да с меня молодежи можно было пример брать! Всю передовицу оттяпал Дислектичный алфавитный маньяк, а он успел отработать только А и Ц!

– Да, редакция придерживается мнения, что преступление не заслуживает внимания, если жертва не была найдена в трех подворотнях одновременно, но такова цена свободной прессы. Но то, что кончина Альберта Стеклярса осталась… не замеченной окружающими… пошло на пользу нам обоим, ты же не станешь с этим спорить?

– Нет, но я не рассчитывал на такую жизнь после смерти! Мне теперь что, до конца жизни делать все по указке?

– Поправка: новой жизни. Сказано грубо, но верно, – отвечал Витинари. – Позволь мне перефразировать. Тебя, господин фон Липвиг, впереди ждет тихая благополучная жизнь уважаемого человека, исполнение гражданского долга и, разумеется, по выслуге лет – заслуженная пенсия. Не говоря уже о почетной настоящей золотистой цепочке.

Мокриц поморщился:

– А если я не захочу выполнять ваши условия?

– М-м-м? О, ты меня недопонял, господин фон Липвиг. Это – то, что тебя ждет, если ты откажешься от моего предложения. А если согласишься, то будешь ловкостью ума сражаться с серьезными и опасными противниками, а каждый день будет преподносить новые испытания. Тебя даже могут попытаться убить.

– Как? Почему?

– Ты действуешь людям на нервы. Этого можно ожидать.

– И что, место денежное?

– Не то слово, господин фон Липвиг. Речь идет о должности распорядителя Королевского монетного двора.

– Это что же, целыми днями монеты бить?

– Если вкратце. Но самая серьезная задача связана с руководящим постом в Королевском банке Анк-Морпорка. Это будет составлять большую часть твоих обязанностей. Делать деньги можешь в свободное от работы время.