отдельного изложения. Здесь важно лишь зафиксировать, что

историко-социологический труд Коллинза наталкивает мышление на

новые вполне философские проблемы или новые подходы к ключевым

проблемам философии. «Проблема философской карусели» —

показательный, но далеко не единственный пример.

Четвертое проблемное направление относится к этической

традиции. В связи с книгой Коллинза новое звучание получает

почтенный этический вопрос о предназначении «мудреца»,

«совершенного мужа», философа. Акцент с индивида смещается даже

не на социальный слой («интеллигенцию»), а на все долговременное

интеллектуальное сообщество, исчисляющее десятки поколений на

протяжении двух с половиной тысяч лет.

Упорное противопоставление Коллинзом интеллектуальных и

«мирских» забот неизбежно внушает образ интеллектуального мира

как единого огромного монашеского ордена, общего для всех стран и

континентов, проходящего сквозь многие десятки поколений. Именно

самосознание этой глобальной общности интеллектуалов всей

мировой истории, достижению которого явно послужит «Социология

философий», порождает новый пласт этических проблем.

Достаточно ли для философа обычного комфорта принадлежности

к группе, тем более столь древней, престижной и могучей? Есть ли

настоящие основания для такой гордости? Не напоминаем ли мы

порою римских перемигивающихся авгуров — гадателей по

внутренностям птиц? Что означает для жизни философа и для его

профессиональной работы осознание себя частью большого

исторического целого — «глобального ордена интеллектуалов»? У

308

трезво мыслящего социолога Коллинза такого рода вопросы не

возникают, по крайней мере, в книге они не формулируются, но после

знакомства с нею эта проблемная область высвечивается. Не сказанное

оказывается не менее (а то и более) важно, чем сказанное.

Нам, российским философам, следует воспользоваться тем, что сам

Запад, прежде всего США и Западная Европа, еще далеко не освоили

этот монументальный труд. (В присланном мне шутливом «отчете» о

том, как происходило обсуждение «Социологии философий» в одном

из известных и респектабельных американских университетов сказано

следующее: «Высказывания разделились на две категории: «Ну, да-а-а,

крупно, весьма крупно, э-э-э» и «М-да-а, крупно, но я не уверен, что

убежден во всем, н-да-а, не убежден». Другие варианты мычания: «А

как это вообще можно измерить?» и «Ну, это совершенно мужской

подход».)

По каким-то причинам самой динамичной в интеллектуальном

освоении книги оказалась Канада, где уже прошел посвященный «Социологии философий» симпозиум с участием самого

Коллинза и таких видных фигур, как Марио Бунге. Летом 2000 г.

вышел целый номер журнала «Philosophy of Social 

Science», посвященный только этой книге. Освоение культурного

капитала, заложенного в « Социологии философий», ставит любого

современного интеллектуала (философа, социолога, историка)

в весьма выгодную позицию: он может обратить представленное в ней

информационное богатство западной историко-философской традиции

и теоретическую глубину мысли автора книги в свой собственный

арсенал интеллектуального творчества. Если русская философская

мысль настолько хороша и сильна, как мы хотели бы думать, то ее

достоинств должно быть вполне достаточно, чтобы обретенный

культурный капитал сделать из чужого своим. Так, например,

поступали схоласты с Аристотелем, гуманисты — с Платоном,

английские эмпирицисты — с Декартом, немецкие идеалисты — со

Спинозой и Юмом, французские экзистенциалисты — с Гуссерлем и

Хайдеггером, американские социологи — с Вебером и Дюркгеймом.

(Между прочим, советские философы сделали такой «идейный

импорт», как учение Маркса, своим культурным капиталом, причем он

до сих пор остается краеугольным камнем в отечественной

философской традиции, а забвение философии марксизма было бы

непозволительным обеднением современной российской мысли.)

В конце статьи хочу вернуться к обсуждению масштаба значимости

«Социологии философий» Рэндалла Коллинза для глобального

самосознания интеллектуалов и для теоретического осмысления

истории идей. Лучший способ оценки здесь — соотнесение с уже

известными работами, сопоставимыми по тематике и широте охвата.

309

Признаюсь: работ такого теоретического уровня, посвященных

философско-богословскому и научному творчеству с единством

взгляда на традиции разных мировых регионов, мне не известно. Что

касается анализа только западной традиции философии, то и здесь

можно поставить рядом только знаменитые историко-философские

труды Гегеля и Б. Рассела, возможно, исследования по логике и

истории науки Т. Куна, К. Поппера и И. Лакатоса (кстати, у Коллинза

есть неявные идейные переклички со всеми этими авторами). Верна

или нет столь высокая оценка «Социологии философий» покажет время,

но именно такова высота планки для оценки интеллектуальной

значимости этого фундаментального труда.

Масштаб значимости данного труда, в точном соответствии с

моделью самого Коллинза, будет адекватно оценен лишь по

прошествии трех-четырех и более поколений. Современность — это

«густой туман», но даже в нем просматриваются контуры той

интеллектуальной громады, которую предоставляет нам Коллинз.

Позвольте выразить надежду, что читатель « Социологии

философий» почувствует соприкосновение с мощью теоретического

мышления автора, блеском его таланта и эрудиции, ощущение

присутствия при грандиозном прорыве в понимании социальных основ

и закономерностей конфликтного развития интеллектуального

творчества, в понимании самой сущности философии.

310

ПРИЛОЖЕНИЕ 2. Семь смешных философских грехов

На Философском конгрессе в Новосибирске (25-28 августа 2009 г.)

я часто и много смеялся. Кто-то ругал организацию конгресса,

руководство, пленарные заседания, отдельных или всех участников,

кто-то возводил глаза к небу, а мне, моим ближайшим друзьям и

коллегам было очень смешно.

Потом я попытался осознать, в чем суть этого веселья. Сразу после

окончания конгресса обсудил происшедшее с философской

молодежью из разных городов, посмеялись уже вместе. В результате

появилось понимание, что это реакция на радикальное

несоответствие между высоким статусом мероприятия, серьезностью

заявленных тем и секций, наконец, прокламируемой связью с давними

великими традициями (от Сократа и Лао Цзы) и уровнем подготовки,

мышления немалой части участников конгресса.

Чтобы как-то структурировать это данное в ощущениях

несоответствие, я воспользовался классической формой «семи грехов».

Во время первых обсуждений этих соображений (в Новосибирске,

затем в Ростове-на-Дону, в Лиманчике и в Москве) коллеги-философы

толкали меня на объявление этих грехов смертными, но в силу своего

неискоренимого гуманизма и в память о своей изначальной

эмоциональной реакции я решил назвать их сме шными. В конце

концов, только смех и поможет нам от этих грехов по мере сил

избавляться.

Сразу замечу, что, расписывая далее философские грехи, автор

отнюдь не объявляет себя безгрешным (причем грешен почти по всем

пунктам, надеюсь, кроме 2-го). Вообще философу полезно смеяться

над собой, и для очищения своей мятущейся души от грехов, и для