- Мне интересно, - весело говорил Ален, но тон его был ледяным, и, забирая со стола один из серебряных тонких клиньев, он искусно провертел его в своих пальцах, - отчего ты так смотришь на меня? За то, что я причинил тебе боль или за то, что убил твоих товарищей? Или же за то, что оставляю тебя в живых?

Человек молчал, пожирая его своими светло-серыми глазами, впиваясь пальцами в цепи и приподнимаясь на истерзанных ногах, и босые ступни скользили от крови по грубым булыжникам. В его ушах эхом забилось сердце, а кровь стремительнее побежала по жилам. Несколько дней назад, ради нового эксперимента, Ален сломал ему несколько ребер, разрезал кожу и, раздробив кости, сделал из них белую пыль, ставшую основой его новых орудий. Ранения были ужасны, открытые, кровоточащие, зловонные, края ран начали гнить, он не пил и не ел, порою проваливался в забытье и возвращался в явь, мучаясь новыми терзаниями физической агонии. А Ален наблюдал, то ли из любопытства, сколько тот протянет, то ли из-за сострадания, не желая обрывать жизнь отчаянно борющегося. Он никогда не был палачом или хладнокровным убийцей, но он научился выживать в силу страха перед более кровожадными существами, и этот страх бичом отражался на его врагах и тех, кто им прислуживал. Повстречайся они в другом месте, в другое время, они вполне могли бы стать хорошими друзьями.

Вставая перед человеком, чьи глаза меркли, лицо осунулось и бледнело с каждым часом, он понял, что еще немного и твердость его разума сдастся слабой телесной оболочке. Но даже закованный в цепях, он противился чужой воле, склоняющей его к погибели, к вечному и безбрежному сну и возвращению в прах.

- Твой доблестный властитель только что побывал у меня, - он недобро оскалил ровные белые зубы, протягивая руку к подбородку, заботливо стирая свежую кровь с пленника, - и, похоже, понял, что кого-то я все-таки оставил в живых. Право, он мог меня вынудить отдать тебя, но отчего-то решил не противиться.

Глаза его потемнели, когда он вспомнил фиолетовые пятна на щеках молодой девушки, истерзанное платье и ее лик, смотрящий на него снизу вверх. Она стояла на коленях, искалеченная в его доме. Он не мог защитить даже себя, что уж говорить о прислужниках, поэтому год назад он письменным распоряжением отпустил всех слуг и исследователей, что помогали ему в работе с пожизненными денежными выплатами, чтобы хватило их семья не отказывать себе ни в образовании, ни в хорошей пище. Мэй Ли единственная, кто не ушла и не оставила его одного, но она и не могла. Ведь служение ему и его воле предписывала ей судьба. Но это того стоило, уверял себя он в талой надежде. Теперь она будет в безопасности, подальше от наступающей войны и тех, кто изнемогает от желания вырвать ему сердце из грудной клетки. Но на краю сознания ютился червь, поглощающий логику и здравость рассудка. Ее забрали у него, и милосердие, которым обладали его родители, тлела, как затихающие угли костра. Опуская свое лицо к солдату, он спросил вновь, прочерчивая полосу острой иглой от угла правого глаза до скулы:

- Ты ненавидишь своего господина за то, что он оставил тебя здесь?

Но ответом ему стал грязный и липкий плевок с примесью густой крови, попавший на переносицу. Рука, державшая скальпель дрогнула, прорезав неровную и глубокую полосу вдоль щеки, и Ален с неприкрытым раздражением стер с лица омерзительную субстанцию. И случилось то, чего он никак не ожидал. Человек расхохотался, раскатистым и басовитым смехом, от которого затряслись колбы с ядовитыми растворами и стены впитывали в себя озорной и наглый смех, от которого можно захлебываться, как пожар поедающий бумагу. Каждый вздох должен был приносить ему нестерпимую боль, с которой можно было в голос выть, а он не показывал даже усталости. Когда же плечи его отпустила тряска, он посмотрел на него исподлобья и прошипел:

- Мой господин еще увидит твою погибель, Ален Вэй.

- Сомневаюсь, что ее увидишь ты, - промолвил он и уже занес руку для удара, целясь прямо в его чело, где находились смертные точки, но едва пальцы достигли его кожи, он остановился и опустил руку.

- Слишком легкая смерть - быстрая и бесполезная, местами скучная, не находишь? - шептал он в канувшую темноту, которая поднималась от свечения световых ламп. - Какой бы смерти тебе хотелось, воин?

Молодой человек не ответил, глаза его закатились, мгновение назад натянутые до предела мышцы и расправленные плечи поникли, а голова безвольно упала вниз, словно он сдерживал себя из последних сил, чтобы встретить достойную смерть. А когда погибель отступила, не дав ему долгожданного успокоения, его захлестнуло отчаяние и невыносимая усталость, забравшие его в сновидение, хотя бы там будет меньше боли. Ален не убил его еще при первом появлении по одной причине, слишком сильно напоминал он его самого, а еще им завладела ностальгия, когда он завидел, с какой звериной дикостью он боролся, пытаясь спасти своих товарищей. Разве не обитал в его сердце когда-то такой человек? Защищал ближних и забывал о собственном благополучии и счастье ради других людей. И к чему теперь привел его этот путь - к новой полосе одиночества и тоске. Как же он может называть себя милостивым по отношению к своим врагам, если оставляет их в живых? Когда-нибудь совесть погубит этого храброго и беспечного глупца, превратит его жизнь в сущий ад, унесет и имя, и честь, и память о нем ветер. И тогда он будет проклинать дни, когда он упустил шанс попасть в мир иной от его руки.

Ален действительно собирался его убить. Глумление было его наслаждением. Через их тела и пролившуюся кровь, он пытал тех, кто был ему ненавистен. Но он осек себя, понимая, что человек, что так хорошо знал все потаенные лабиринты городов провинции Цинн и был приближенным Красной Госпожи, сможет сослужить ему хорошую службу. Он оскалился, походя на зверя в обличье человека, и неяркий свет огня в лампах распрямился, подчиняясь единой воле мрака. Темнота накрывала, как морской вал или набегающие облака, волнующие небеса при наступлении черных всадников гроз, пришпоривающих своих гнедых жеребцов, и копья их становились молниями, разящими угольные столпы. Черные путы испепеляли чистейшее серебро, и лужицу крови, текущую между каменными полами, разливали черноту на чистые страницы рукописей и манускриптов, потопляли гранитные столы, сумеречные завитки плелись по коже пленника, бродя по кистям рук, нежно целуя кровавые раны, вливаясь в гранатный поток его жизни, текущий по венам. Разбросанные по стенам косые взоры впивались в густой аромат крови, и призраки трепетали, шепча гневные речи от охватившего их суровые мысли безумия. Одержимые, они тянулись к закованному в тяжкие железные оковы человеку, лаская его темные волосы, обнимая обнаженную грудь, и от их прикосновений он стонал, словно каждое касание было пылающим клеймом, и плоть горела, жарилась. Серебристо-кремовая ткань кимоно стала пепельной и золоченые звери в изысканной вышивке погрязли в расплывающемся тумане. Глаза Алена отливали алым и черным, золотым и серебристым, как очи змея, переливающиеся в дробящемся блике рассветного солнца. И с его улыбкой померк сам свет жизни.

***

Воздух дрожал, а мощеная булыжниками дорога расходилась и плавилась. На головы двух молодых людей со страшным треском пали крупные деревянные балки, некогда поддерживающие каркас дома, наваливаясь на них черным пеплом. Скай расправил руки, отбрасывая ветровой волной брусья в стороны, и они рассыпались в дребезжащем звуке о каменные стены, охватываемые темными языками догорающего пламени, застилающими взор. Фраус прикрывал рукой нос, но, несмотря на полные валы свежего воздуха, рассеянного в пространстве вокруг их тел, он все равно задыхался, а глаза щипал неприятный смог. Они находились на широкой улице, с выстроившимися в ряд купеческими домами и торговыми лавками. Но богатая бело-золотистая кладка обгорела, превратившись в бесформенное сизо-черную каменное ограждение - рухнувшие стены, обрывающиеся спиральные лестницы, оголенные комнаты, павшие сводчатые потолки, растрескавшаяся штукатурка и разбитые плитки - вот, что теперь сталось с Древнем Городом некогда блиставшим своими карминовыми обожженными кирпичами и драгоценными каменьями, восходящими на высокие шпили.