“Какую Книгу?”
“Его Книгу - Книгу Мирдада”.
“Мирдада? А кто такой, этот Мирдад?”
“Неужели ты никогда не слыхал о Мирдаде? Очень странно. Я был совершенно уверен, что его имя и доныне полнит землю, как оно до сего дня присутствует здесь, в камнях подо мной, в воздухе вокруг меня и в небе в вышине. Эта земля, странник, священна, ибо он ступал по ней. Этот воздух свят, ибо он вдыхал его. Это небо свято, ибо его касался его взор”. Говоря так, монах низко склонился, трижды поцеловал землю и замолк. Помолчав, я сказал:
“Ты возбудил во мне желание узнать побольше об этом Мирдаде”.
“Обрати ко мне свой слух, и я поведаю тебе все, что мне не запрещено произносить. Имя мое - Шамадам. Я был хозяином Ковчега, когда умер один из девяти спутников. Едва отлетела его душа, как мне сказали, что к воротам прибыл странник и спрашивает меня. Я знал, что это Провидение прислало его, чтобы он занял место умершего спутника. И мне следовало возрадоваться тому, что Бог все еще присматривает за Ковчегом, как Он делал это и во времена отца нашего, Сима”.
Тут я прервал его и спросил, правда ли то, что мне рассказывали люди внизу, будто Ковчег был построен первым сыном Ноя. Его ответ был быстр и решителен:
“Да, все было так, как ты слышал”. После чего он продолжил прерванный рассказ,
“Да, мне следовало радоваться. Но по неизвестным мне самому причинам в груди моей поднялось раздражение. Еще до того, как я увидел странника, все мое существо настроилось против него. И я решил его прогнать. При этом я полностью осознавал, что отвергая его, я нарушил бы нерушимую традицию, я отвергнул бы и Того, Кто его прислал.
“Когда я распахнул врата и взглянул на него, на молодого, не более двадцати пяти лет от роду, все мое сердце ощитинилось словно бы кинжалами, которые я с удовольствием вонзил бы в этого человека. Голый, истощенный, лишенный средств всякой защиты, даже посоха, он выглядел совершенно беспомощным. И все же на его лице лежал какой-то отсвет, делающий его более неуязвимым, чем рыцаря в полном вооружении, и обнаруживающий его гораздо более древний, не по годам, возраст. Все мои внутренности восстали против него. Каждая капля крови в моих жилах хотела его уничтожить. Не требуй от меня объяснений. Может быть, его проницательный взгляд обнажил глубины моей души, и меня привела в ужас необходимость находиться в его присутствии и созерцать свою неприкрытую душу. Может быть, его чистота разоблачила мою непристойность, и мне было обидно лишиться покрова, которым я столь долгие годы прикрывал свое непотребство. Ибо грязь обожает свои покрывала. Может быть, между нашими звездами существовала древняя вражда. Кто знает? Кто знает? Только он мог бы сказать.
“Твердо и безжалостно я заявил ему, что он не может быть принят в общину, и приказал ему убираться прочь. Но он проявил настойчивость и кротко посоветовал мне переменить решение. Но его совет подействовал на меня как удар, и я плюнул ему прямо в лицо. Он все еще продолжал стоять на своем, только медленно отер плевок с лица и еще раз посоветовал мне изменить решение. Когда он стер плевок со своего лица, я почувствовал, будто сам целиком изгажен этим плевком. Одновременно я ощутил поражение, где-то в глубине я понял, что битва происходит не на равных, что он гораздо более сильный боец.
Как и любая другая, моя ущемленная гордость не позволила прекратить борьбу до тех пор, пока сама не убедилась, что уже повержена и растоптана в пыли. Я был уже на грани того, чтобы внять совету странника. Но мне захотелось его вначале унизить. Но можно ли было его хоть как-то унизить?
Вдруг он поинтересовался, не найдется ли для него еды и какой-нибудь одежды. Тут уж моя надежда ожила. Имея на своей стороне голод и холод, я поверил в возможность своей победы. Я ему грубо отказал, заявив, что монастырь существует за счет милостыни и не может подавать милостыню сам. Тут я солгал самым наглым образом, ибо монастырь был настолько богат, что не отказывал нуждающимся ни в пище, ни в одежде. Мне хотелось, чтобы он попросил. Но он вовсе не просил, а требовал, как будто имел на это право. В его вопросах присутствовали нотки приказа.
Схватка продолжалась долго, но без всяких перемен. С самого начала победа была на его стороне. Чтобы прикрыть свое поражение я, наконец, предложил ему войти в Ковчег в качестве слуги. Но только в качестве слуги. Это, как я рассчитывал, должно было его унизить. Даже тогда я все еще не понимал, что нищ как раз я, а не он. Подчеркивая мое унижение, он принял приглашение без малейших возражений. В то время я так и не понял одной малости, а именно, что приняв его, пусть даже в качестве слуги, я уничтожил себя. До последнего дня я предавался иллюзии, будто это я, а не он, являюсь главным в Ковчеге. Ах, Мирдад, Мирдад, что ты сделал с Шамадамом! Ах, Шамадам, что же ты сотворил с собой!”
Две большие слезы сбежали по его бороде, а плечи содрогнулись. Сердце мое также дрогнуло и я попросил:
“Умоляю, не говори больше о человеке, память о котором так тебя расстраивает”.
“Не мешай мне, о благословенный посланец. Ведь в этих слезах горит былая гордость Хозяина. Ведь это власть буквы в последний раз скрежещет зубами против власти духа. Пусть рыдает гордость; она делает это в последний раз. Пусть власть скрежещет зубами; и это происходит в последний раз. О, если бы мои очи не застилал земной туман тогда, когда они впервые узрели его небесный лик! О, если бы мой слух не был притуплен мудростью мира, когда я впервые был взыскан его божественной мудростью! О, если бы речь моя не была столь грубой и плотской, когда я возражал его одухотворенным словам! Но сколь много уже я испил, и сколько предстоит еще испить мне дегтя собственных заблуждений.
“В течение семи лет он был среди нас незаменимым слугой - мягким, внимательным, безобидным, ненавязчивым, готовым выполнить малейшее желание каждого из спутников. Он буквально порхал среди нас, как по воздуху. С его губ не слетало ни слова. Мы считали, что он соблюдает обет молчания. Вначале некоторые из нас пытались над ним подшучивать. Но он встречал все эти попытки с невозмутимым спокойствием, что со временем привело к тому, что мы стали относиться к его молчанию с должным уважением. В отличие от других семи спутников, которым его молчание нравилось и успокаивало их, на меня оно действовало угнетающе и даже нервировало. Я множество раз пытался его прервать, но все впустую.
